Материалы круглого стола «Проблемы различения русского и советского сегодня», проходившего в рамках Русского университета в мае 2022 г. Часть 31
Алексей Игоревич Любжин, доктор филологических наук, руководитель магистратуры «История и культура античности» Университета Дмитрия Пожарского (Москва): Ядром советского я видел бы идеологию, а именно ту злую и безумную утопию, «обезьяну» христианского взгляда на мир, которую чётко и коротко можно сформулировать так: царство моё от мира сего… И советский, наверное, тот, кто либо разделяет эту утопию, либо считает её допустимой.
Русское – достаточно пёстрое: в нём многому находится место. Нам достаточно трудно описать русский тип. А вот советский, наверное, этим обобщением и описывается: безумная и злая утопия.
Олег Вячеславович Щербачёв, предводитель Московского Дворянского собрания, член-корреспондент Международной академии генеалогии, ведущий круглого стола (Москва): Согласен. Жизнь многообразна, а смерть она и есть смерть, абсолютный ноль, -2730С. И советское прошлое, которое я всё ещё хорошо помню (естественно, в брежневском изводе), потому что школа и начало института пришлись на Советский Союз, – это именно мертвящее время, что мною очень живо ощущалось. Лживость, о чём уже говорилось, и мертвечина. Недаром, наверное, на Красной площади лежит этот мертвец. Видимо, мертвецкие миазмы – необходимый атрибут советчины. Он должен там лежать, нужно называть улицы совершенно одинаковыми именами, все они должны быть «советскими», «комсомольскими», «свердлова», «дзержинского»… И эта мертвящая схема должна быть напялена на всё. Конечно, можно сказать, что это всё результат некоего технократического процесса. Понятно, что средневековый город развивался по-своему, он свои улочки, переулки делал живыми, с поворотами. А советский город должен обязательно состоять из набора «125-х Парковых» и никак иначе. Во всём этом проглядывает что-то безусловно мёртвое. Я согласен, это не просто идеологизм, а какой-то идеологизм мертвечины.
В КПРФ мало кто верит в коммунизм. Но при этом все, кто поддерживает КПРФ, – это более или менее советские люди, что вполне очевидно.
Александр Николаевич Верещагин, доктор права, главный редактор журнала «Закон» (Москва): Я хотел бы про идеологию немного добавить, не в противоречие тому, о чём Алексей Игоревич сказал, скорее в дополнение.
Действительно, идеология – это корень. Вопрос в том, почему мы до сих пор живём среди советских людей, хотя от этой идеологии, как и от утопии, ничего не осталось? Кто сейчас верит в грядущее царство коммунизма? Отдельные люди, процент которых очень невысок. Я даже боюсь – точнее, не боюсь, а надеюсь, – что и в КПРФ мало кто верит в коммунизм. Но при этом все, кто поддерживает КПРФ, – это более или менее советские люди, что вполне очевидно. Но почему так? В чём, собственно говоря, отличие нынешнего советского человека, который лишился веры в утопию, но тем не менее остаётся советским, от человека советского времени? Вот вопрос, который, на мой взгляд, хорошо бы исследовать.
Моя гипотеза заключается в следующем: нынешний советский человек отошёл от советской идеологии только в её «утвердительной» части. Но у этой идеологии есть ещё «отрицательная» часть, от которой современный советский человек не отошёл совершенно. Что я имею в виду? «Утвердительная» часть – это вера в коммунизм, социализм марксистского профиля. Естественно, большинство советских людей в это уже не верит. Даже новые советские люди, которые стоят у власти, конечно, не верят ни в коммунизм, ни в социалистический строй. Они наслаждаются буржуазным образом жизни, стремятся к тому, чтобы и внуки их так же жили. Но есть ещё и отрицательная, негативистская часть марксизма-ленинизма, которая заключается в том, что, говоря просто, никакого права не существует, на самом деле это буржуазный пережиток, правосудия тоже, естественно, не существует, это всего лишь такой способ заморочить трудящимся мозги, и вообще миром правит капитал, правят большие деньги, «бабки». Всё это вытекает из марксистского отношения к миру, из марксистской доктрины. Просто она имела некую утвердительную часть, положительную программу, и говорила: мы преодолеем всё это, такими вещами заражён лишь старый мир. Отрицательная же часть (ее можно назвать также критической) сводится к словам Маркса: «капитал готов пойти на любое преступление за 300% прибыли». И всё это созвучно с мировоззрением современных «совков», которые именно так и думают: не веря ни в какой коммунизм, они верят, что существует такое чудовище – капитал, – которое где-то там сидит и готово совершать преступление за 300% прибыли, хотя этот капитал никто никогда в глаза не видел, о нём не слышал и его не осязал. Государство же они считают исключительно механизмом подавления, выражением воли господствующего класса, а правосудие просто инсценировкой, цель которой – добиться результата, ожидаемого людьми, находящимися у власти. Все эти свойства – то, что марксистско-ленинская доктрина приписывала старому традиционному порядку. И её адепты верили, что любое государство таково, любое так называемое правосудие таково и любой так называемый капитал именно таков. Так вот, эта вера продлилась и перешла в современность. Эта отрицательная часть марксистской доктрины сохранилась полностью и перешла органично в мировоззрение современных советских людей, расставшихся с утвердительной частью доктрины. Подобная вера в то, что миром правит сила, миром правят деньги, конечно, является большим мировоззренческим препятствием для всякого дальнейшего развития.
Именно она является отличием современных советских людей от людей русских, которые, конечно, как всякие нормальные люди (а русский – это просто разновидность нормального человека) отнюдь не верят в то, что русского правосудия нет и быть не может, что государство (любое государство, я не говорю даже конкретно о здешнем, теперешнем государстве, а о государстве в принципе) только о себе заботится и больше ни о чём. В этом главное мировоззренческое различие между современными русскими, как я их вижу, и современными советскими людьми, утерявшими веру в марксистскую утопию, но при этом сохранившими родовые черты марксистско-ленинской идеологии, её базовое мировоззрение.
Антиселекция, которая проходила в Советском Союзе, привела к тому, что даже и не самые худшие бывали заражены неистребимым, уже почти генетическим, в виду семидесятилетнего периода, чувством страха
О.В. Щербачёв: Действительно, эта негативная часть советского человека, конечно, очень живуча. Но отвечая на вопрос, почему позитивной веры в советский идеал уже нет, а мы по-прежнему живём преимущественно среди советских людей, я бы, наверное, всё-таки ещё упомянул в качестве причин ту невероятную, жесточайшую антиселекцию, которая была в течение более чем 70 лет осуществлена в качестве некоего преступного эксперимента над народом. Очень характерны здесь жёсткие слова отца Георгия Митрофанова: ужас заключается в том, что мы – потомки худших людей русской нации. Потому что лучшие погибли в этом водовороте. Кто-то погиб ещё в Гражданскую войну, кто-то был сослан в лагеря и расстрелян. Конечно, есть исключения, но они только подтверждают правило: выживали не лучшие. Система была построена таким образом, что лучшим выжить было практически невозможно или страшно сложно. Всем известно, каким мучениям подвергалась элита, причём не по происхождению, а по качеству – учёные, деятели культуры, искусства – в лучшем случае просто травле, а в худшем репрессиям, расстрелам и т. д. И вся эта антиселекция, которая проходила в Советском Союзе, привела к тому, что даже и не самые худшие бывали заражены неистребимым, уже почти генетическим, в виду семидесятилетнего периода, чувством страха. Мне кажется, что советский человек – это человек боящийся. Он боится власти. Он боится ответственности и не умеет её брать на себя. Он боится сделать то, что нужно сделать, т.к. это рискованно. Все сегодняшние чиновники сами про себя говорят, что им легче ничего не делать, потому что если ты что-то сделаешь, это может не понравиться начальнику. Поэтому лучше не делать ничего: он пожурит, что ничего не делается, но ведь и ничего плохого вы не сделали. А если начнёшь что-то делать, ещё не факт, что у тебя получится что-то хорошее. Что ты, самый умный, что ли? И вот этот страх поступка, страх оказаться не планктоном, не незаметным винтиком, растворяющимся в этом мертвецком механизме, а тем, кто делает что-то живое, что-то настоящее – этот страх настолько жив, что я его ощущаю на каждом шагу. Казалось бы, совсем не страшно поднять руку, проголосовать где-то против. Но для этого надо сделать над собой некое усилие, когда ты знаешь и видишь, что большинство не подняли рук, т.е. объявляешь, что твоя позиция – не позиция большинства. Умение пойти наперекор, не вместе со всеми, отстоять свою точку зрения – вот что мне кажется тем, что побеждает всё советское. Побеждает, естественно, с большим трудом, проходя через большие муки. Человек как бы заново должен родиться и войти в этот мир свободным. Советский человек – это крайняя степень несвободы и страха. И всё это коррелирует с тем, о чём прекрасно сказала Юлия Валентиновна, когда рассказывала о таком качестве русского человека, как благоволение. Страх изгоняется любовью, о чём прекрасно написал в I веке Иоанн Богослов.
Кирилл Анатольевич Мозгов, руководитель издательства Свято-Филаретовского института (Москва): Я вспоминаю 9-й класс лицея, где я учился (лицеи тогда только стали появляться). Однажды наш литератор Юлий Анатольевич Халфин решил с помощью одной картинки объяснить девятиклассникам, где кто-то был из верующих семей, кто-то нет, разницу, о которой мы сегодня говорим. Он написал на доске большими буквами слово КУЛЬТУРА, а потом зачеркнул КУЛЬТ. То, что осталось, сказал он, и есть Советский Союз. Собственно, УРА и идеология – это примерно одно и то же.
И когда думаешь, откуда сегодня в людях страх, беспомощность, безответственность, то понимаешь, что ведь в корне-то всё равно неверие, начинающееся с недоверия ко всем, кто рядом. Правда, это удивительным образом сочетается с тем, что государство – это плохо, но оно мне всё время что-то должно.
Живое – оно тоже бывает разное: в чём-то хорошее, в чём-то больное. Но оно живое и может расти, может развиваться. А мёртвое не развивается, оно гниёт. И поэтому необходимо возвращение к источнику жизни.
Потерянная вера – это не просто уход от христианства в той форме, в которой с ним жили русские люди, а потеря той базы, на которой человек строил отношения с миром вокруг – с другим человеком, с самим собой, в конце концов. Откуда возьмётся доверие, если себя-то не понимаешь, а чужая душа – всегда потёмки (и наверняка в этих потёмках ещё что-то против тебя замышляется)? Случившийся переворот выбил основание, на котором что-то могло стоять и строиться, – он в обратную сторону ещё не произошёл. Ещё не обретено основание, не найдено, на чём стоять, на чём строить. Я думаю, что когда мы говорим о различении русского и советского, важно не превращать это в некоторую идеологию: «там всё было хорошо, а по эту сторону всё плохо». Критерий, мне кажется, сейчас прозвучал: там было живое, а здесь мертвечина. Живое – оно тоже бывает разное: в чём-то хорошее, в чём-то больное. Но оно живое и может расти, может развиваться. А мёртвое не развивается, оно гниёт. И поэтому необходимо возвращение к источнику жизни, к Богу, чтобы можно было что-то строить, чтобы был какой-то фундамент, чтобы можно было, в конце концов, увидеть в этой жизни самих себя.
О.В. Щербачёв: Мы ещё раз отметили для себя эту опасность: соблазн что-то идеализировать, а значит, идеологизировать. А это очень серьёзный соблазн, потому что частично он уже реализован, к сожалению. Как легко оказалось скрестить вроде бы несовместимое – ещё вчерашних идеологических противников, советское и православное. Церковь столько лет страдала от коммунистической идеологии, казалось бы, уж у кого у кого, а у церкви должен был выработаться жесточайший иммунитет, просто аллергия на тысячу лет вперёд на всякое проявление коммунизма. Но тем не менее мы наблюдаем жуткие химерические явления в виде «православного совка». Где-то батюшка, приходящий на пионерскую сходку или освящающий памятник И.В. Сталину, воспринимается (когда это явно не фотошоп) как пародия или комическое представление. Но, к сожалению, это уже стало обыденностью. А ведь это же шизофрения. Поэтому мы должны быть очень аккуратны и осторожны в нашей попытке рассказать, что действительно было до 1917 года, когда было настоящее российское государство, и при этом ни в коем случае не впасть в какую-то идеализацию и идеологизацию. Ведь в XIX и начале ХХ века семена такого схоластического православия всё больше и больше, как я понимаю, завоёвывали общество, и оно всё больше идеологизировалось. И к чему это привело? И если сейчас снова будет это повторяться, и мы будем снова наступать на те же грабли, будет ещё ужаснее. Совок, да ещё православный, это совсем страшно.
Дмитрий Александрович Сурков, предприниматель (Пенза): Мне кажется, методологически верно говорить не просто о советском и русском, но кроме них и о неосоветском или постсоветском. Всё-таки это, на мой взгляд, три разные сущности. Они взаимосвязаны, но различны. Когда мы говорим о советском и русском, мы всё-таки чаще всего говорим о периоде до революции и после революции, условно говоря, до 1990-х годов. А вот что было потом? Это, мне кажется, вообще отдельная история и мы эту историю сейчас проживаем в том числе с теми нюансами, о которых мы сейчас говорили.
Продолжая тему русской эмиграции, я хотел бы вспомнить статью Николая Случевского, потомка русских эмигрантов первой волны: «Нет примирения без покаяния». Интересно, что одна из её тем – это новояз, который представляет собой искажение самого языка. Сегодня мы тоже говорили об этом. Он приводит в пример слово «служение». В современном языке оно как бы подозревает обязательно некоторое подчинение – а раньше этого не было. И я бы от себя добавил слово «ответственность». Ответственность – это то, чего советский человек избегает и боится больше всего. Как уже говорилось, у этого есть свои причины: если людей отстреливали, убивали, то понятно, что на генетическом уровне никто не хочет никакую ответственность на себя брать. И это просто страшно.
————
1 Первая часть опубликована в «Кифе» № 7–8 (287–288), июль–август 2022 г., под заголовком «Является ли убийца наследником убитого?», вторая – в «Кифе» № 9 (289), сентябрь 2022 г., под заголовком «Благоволение: благословляющий и милующий взгляд».
