Из встречи священнослужителей и мирян Русской православной церкви. Часть 21
М.А. Наумова: Второй вопрос2, который мы хотели бы обсудить, – что из братского опыта имеет наибольший потенциал для обновления жизни Русской церкви?
Ольга-Олеся Сидорова: Первое, о чём хотелось бы сказать, пришло мне в голову после очень хорошего разговора с одним знакомым священником. Я спросила его, как у них на приходе проходят беседы перед оглашением, кто их ведёт (мне это интересно по теме моей диссертации). Оказалось, у них в храме есть беседы и перед крещением, и перед венчанием, и он как раз их и ведёт. Я стала спрашивать, что именно он говорит, какую цель перед собой ставит. И мне очень понравилось то, что он сказал. Думаю, если бы у меня была возможность провести только одну беседу, я бы, наверное, поставила бы такие же цели и так же говорила бы. И в конце я поинтересовалась, какие результаты он сам видит: остаются ли люди потом на приходе после крещения? Он ответил – остаётся только пять процентов. И закончил тем, что он не верит в катехизацию. Что может быть, когда-то было мало информации, и это было актуально, но сейчас всё можно прочитать и всё можно узнать.
Но я поняла, что у нас в братстве даже 80-летняя бабушка и то верит в катехизацию. Потому что она сама её проходила, иногда, может быть, сама её проводила. И дело даже не в методике или подходах к катехизации. То, что, безусловно, есть в нашем братстве, это прежде всего сама вера в катехизацию и в возможность целостной жизни в церкви.
В этот момент я растерялась и не смогла продолжить разговор. Но я поняла, что у нас в братстве даже 80-летняя бабушка и то верит в катехизацию. Потому что она сама её проходила, иногда, может быть, сама её проводила. И дело даже не в методике или подходах к катехизации. То, что, безусловно, есть в нашем братстве, это прежде всего сама вера в катехизацию и в возможность целостной жизни в церкви. Это тот опыт, который может способствовать обновлению церковной жизни.
Ещё одно замечание. О.N. говорил про деление «на ваше и наше», которое отторгает и напрягает. Но мне кажется, если попробовать с доверием понять, услышать тот опыт осознания границ того или иного церковного сообщества, который есть в братстве, это было бы очень важно для церкви. Сейчас в церкви есть опыт недопущения к чему-то людей неготовых, прежде всего недопущения к святыне, но он очень условный, честно говоря, скорее дисциплинарный, когда надо что-то вычитать и всё. А можно понять опыт границ как опыт выбора, ответственности друг за друга: мы внутри некой общности, потому что сделали какой-то выбор и что-то пообещали Богу и друг другу. А если ты не несёшь эту ответственность, тогда ты не внутри. У нас в братстве есть такой опыт границ. Мне кажется, он очень важен. Я это ещё раз пережила год назад, когда говорила с группой нововоцерковлённых о перспективах их дальнейшей жизни – кто хотел бы дальше вместе быть в церкви, продолжать встречаться. И по тем, кто сказал «да», сразу было видно, что произошло качественное изменение собрания. Что-то произошло в тот момент, когда они друг другу что-то пообещали. Хотя это ещё не община, у них ещё никакого опыта общинного нет. Но они уже полюбили друг друга и пообещали что-то друг другу.
И в-третьих, это опыт старшинства, который есть в братстве, – выборность старших, опознавание старшего в собрании. Правда, я не знаю, каким образом сейчас это можно к имеющимся церковным структурам применить. Но когда ты опознаёшь старшего, предполагается, что есть общая жизнь, что этот старший – твой брат или сестра. Это уникальный опыт. И как раз отсутствие этого, начальствование, клерикализм или функциональное отношение к священнослужителям, когда назначают на какую- то должность не того, кто подходит, губит нашу церковь.
М.А. Наумова: От себя скажу, что у меня был как-то разговор со знакомым достаточно известным протоиереем. И он сказал, что так или иначе в церкви все люди во что-то верят. Они приходят в храм, некоторые даже каждое воскресенье. Да, может быть, они во время литургии совершают Иисусову молитву, но тем не менее можно сказать, что какая-то вера и какая-то молитва у людей есть. Однако когда говоришь с ними о христианской жизни, то становится очевидным полное раздвоение: люди в храме на богослужении одни, а в обычной жизни другие. Они строят свою жизнь совершенно по-мирски, не на христианских основаниях. Этот священник сказал мне тогда, что такого опыта, который есть у братства, больше нет нигде. Это не только опыт целостной жизни христианина, когда соединены вера, молитва и жизнь, но это и опыт целостной жизни вместе, в христианской общине и братстве. Это то, чего нигде в церкви нет, и то, о чём, с его точки зрения, очень важно свидетельствовать. Всё-таки важно, что он это отметил, и не только он, но и другие церковные люди, которые тоже об этом так или иначе говорят.
З.М. Дашевская: Здесь уже было сказано о том, что желание и видение церкви как общины и как братства, с братолюбивым отношением друг ко другу, постепенно затухало и в последние десятилетия как-то сошло на нет. Не случайно наши оппоненты, когда вытесняли Преображенское братство из храма, открытого нами и восстановленного после советского «погрома», говорили: «Разойдитесь!» Трудно не заметить полной противоположности этого «требования» словам Спасителя: «Да будут все едино» (Ин 17:21).
Конечно, стремление к братскому единству, способность строить христианскую жизнь, веру и молитву вместе могут сделать из квашни тесто – так, чтобы оно «взошло» и стало в результате «хлебом». И общая молитва в этом случае более действенна, её труднее рационализировать. На уровне «рацио» люди, может быть, что-то отторгают, а вот молитву они своим духовным чутьём, духовной интуицией лучше «улавливают». Это к вопросу о том, какие формы церковной молитвы имеют большую силу, могут стать закваской.
Но почему-то именно возможность быть едиными без насилия, без подавления личностного начала, напротив, как раз при его выявлении, – отторгается сильнее всего.
Целостный опыт как раз труднее всего передать и ввести в церковное поле. Но вне целостности, без единства веры, молитвы и жизни (или, как у протопр. Александра Шмемана, богословия, благочестия и богослужения) всё остальное «не работает».
Почему-то идея братства, братской жизни, если и воспринимается, то как бы сегментарно. Обычно можно услышать что-то вроде: «Вы дайте нам методичку, чтобы у нас “заколосилось” ровно так же», или: «Вот это мы у вас возьмём; видно, что оно у вас работает и потому нам подойдёт, да ещё и впишется в наш епархиальный отчёт. А вот это и вот то – не подойдёт». Конечно, так ничего не работает. Мне кажется, целостный опыт как раз труднее всего передать и ввести в церковное поле. Но вне целостности, без единства веры, молитвы и жизни (или, как у протопр. Александра Шмемана, богословия, благочестия и богослужения) всё остальное «не работает». Поэтому важен момент единства именно как целостной жизни во Христе в самых разных её аспектах.
О.N.: В Евангелии всё чётко написано: есть две заповеди – о любви к Богу и любви к ближнему. По поводу любви к Богу у людей уже более или менее есть представление о том, как молиться, как в церковь ходить, как праздники отмечать. А вот как любить человека, этого на самом деле особо никто не знает. Как служить в этой сфере? Мне кажется, в братстве есть опыт служения человеколюбия. И это бесконечное, безбрежное пространство. Можно всю жизнь этому отдать и много чего найти неоткрытого. Мне кажется, это очень важно.
Священник Павел Бибин: Я хотел сказать о том, что братство серьёзно может помогать людям, которые внешне живут в церкви, но испытывают серьёзные трудности в соединении своей веры с жизнью. Думаю, на сегодняшний день это одна из главных проблем. Людей верующих вроде бы много, но степень воплощения их веры бывает очень небольшая. И области их жизни, которые воцерковляются, в основном связаны с опытом богослужения или очень узких сфер приходской жизни. Бывают, конечно, и исключения. Но чаще всего люди страдают от этой раздвоенности: жизнь начинает бесконечно делиться вместо того, чтобы собираться в единое целое.
Преодоление этой раздвоенности, соединение веры и жизни становится возможным через полноценную катехизацию. Без катехизации, без серьёзного преодоления раздвоенности жизни ничто другое устоять до конца не сможет. Я в этом абсолютно убеждён. Ну а если мы сможем поделиться этим опытом, если он будет восприниматься, то и плоды катехизации будут раскрываться. На сегодняшний день эти плоды уже становятся очевидны. И проблема заключается в том, что многие священники, иногда архиереи хотят этими плодами воспользоваться, но они не понимают, на каком дереве эти плоды растут.
Я лично был свидетелем того, как с людей, которых крестили без подготовки, брали расписки, в которых написано: «Я, такой-то, обязуюсь приходить в церковь, причащаться, и т. п.». Я держал их в руках и даже сфотографировал для истории.
Вопрос обетов. Это тоже тема острая, т. к. она касается вопроса границ. Часто на приходах видят проблемы, связанные с неопределённостью границ прихода, но не знают, как их решать. Я лично был свидетелем того, как с людей, которых крестили без подготовки, брали расписки, в которых написано: «Я, такой-то, обязуюсь приходить в церковь, причащаться, и т. п.». Я держал их в руках и даже сфотографировал для истории. Конечно, желание священника каким-то образом воцерковить людей понятно, но это же невозможно – брать с людей расписки, что они будут жить по Евангелию. Поэтому то, что в братстве есть опыт обетов, которые люди приносят добровольно, что эти обеты являются конкретизацией в данных обстоятельствах того обета, который человек даёт при крещении (на самом деле при всём их разнообразии обращённых к одному обету, который человек должен давать при крещении, раскрывающих его), это очень важно.
И ещё я хотел бы сказать об опыте агап. Это то, что на сегодняшний день в церкви начинает быть востребованным. Есть потребность неформального общения, неформального благодарения, неформальной молитвы после литургии, потому что люди часто не хотят расходиться, хотят общаться после литургии, но не знают, что с этим делать.
М.А. Наумова: Спасибо! Я вот ждала, кто скажет про агапы, потому что мне кажется, что это тот опыт, который действительно очень важен и очень востребован в церкви. Как с большим сожалением констатировал в своё время историк В.О. Ключевский, «нет общительности на наших приходах». А эта общительность должна каким-то образом появиться, и это возможно через опыт хотя бы миниагап после литургии, но это чрезвычайно необходимо для нашей церкви.
Д.M.: Мне кажется, в опыте братства может быть свидетельством прежде всего то, что несмотря ни на какие испытания, вера в Церковь в братстве никогда не теряется. Это же видно и в масштабе всего братства, и в каких-то конкретных ситуациях. Например, когда на какого-то братского клирика или просто члена братства оказывается давление, зачастую несправедливо, при этом никто не отступает, не заражается духом критиканства, не злится, в отличие от многочисленных примеров совсем другой реакции на преследования. Мне кажется, такой опыт смирения, терпения и верности церкви рано или поздно не может не быть признанным как опыт именно христианский.
И ещё: у нас в епархии иногда над братчиками подшучивают, мол, если вам дать возможность вводить какие-то критерии, кого можно рукополагать, а кого нет, вы всех отсеете, у вас с этим слишком строго (в хорошем смысле). И этим стремлением к качеству жизни братство тоже могло бы поделиться.
И борьба за русскую традицию, за те вещи, которые для всех дороги и которые братство старается восстановить и собрать, – это тоже для многих очень ценно.
Священник Георгий Кочетков: Наиболее ценным, на мой взгляд, могло бы стать в современной церковной жизни экспертное дело Братства. Братство может быть на сегодняшний день в церкви экспертом по вопросам, касающимся образования, воспитания, богослужения, богословия, качества взаимоотношений. Не потому, что мы идеальны. Братство совсем не идеально, и мы стараемся всё время себя исправлять и к себе относиться весьма критически. Просто то, что Братство делает, часто получается очень хорошо, и этим опытом жалко было бы не поделиться. Он очень важен, и здесь Братство, я считаю, может послужить всей церкви очень хорошую службу. Даже не говоря о себе как Братстве, не говоря об общине, о катехизации или миссии, или о детской работе, или о высшем христианском православном образовании, или о братском богослужении, которое мы очень высоко ценим, (мы понимаем, что в каких-то случаях говорить об этом нежелательно или невозможно), мы можем оценивать, что в том или ином опыте есть хорошего, что плохого, как это различить и одно отделить от другого. И это очень важное дело, потому что, к сожалению, экспертного сообщества у нас в церкви нет. Это связано с крайне низким общим уровнем образованности, культуры, а следовательно, и ответственности, зрелости многих церковных деятелей. И всё-таки среди епископов и ответственных клириков есть люди, заботящиеся о церкви искренно, болеющие за неё, думающие не только о своём кармане или о наградах. Они как правило молчат, им не очень дают говорить, но в каких-то условиях они высказываются. И при нас они высказываются куда более откровенно, потому что знают, что мы не предадим. И то, что такое потенциальное доверие к Братству есть, – это важно, это уже залог некоторого будущего.
После отмены советских антицерковных законов мы вынуждены были практически с нуля внутри себя возрождать все стороны церковной жизни, потому что у нас не было другого выхода. А когда что-то получается и уже проверено десятилетиями, люди это видят и чувствуют.
Мы уже сегодня можем стать и становимся экспертами там, куда нас приглашают, где нас хотят видеть. Это случается в том числе на конференциях, в которых мы участвуем в МДА, в СПбДА, в различных семинариях. Нас всё-таки приглашают, несмотря на то, что всегда боятся, потому что знают, что может быть и так: сегодня примешь Братство, а завтра тебя самого просто сотрут в порошок фундаменталисты. Идут на риски и епископы, хотя никто не знает, что кому будет в связи с общением с Братством и со мной конкретно. Правда, после того как наш институт получил церковную аккредитацию, ситуация стала немного меняться. Но до последнего времени всё везде было сложно.
В целом мне кажется, что быть нам экспертным сообществом, в том числе через институт или другие организации, – это самая лучшая возможность свидетельствовать о нашем опыте. Он у нас универсальный. После отмены советских антицерковных законов мы вынуждены были практически с нуля внутри себя возрождать все стороны церковной жизни, потому что у нас не было другого выхода. А когда что-то получается и уже проверено десятилетиями, люди это видят и чувствуют. Это помогает им преодолеть страхи, недоверие и т. д. Так что это я и считаю самым главным направлением деятельности: не говоря о себе много, быть реальными экспертами в церкви, становиться представителями настоящей церковной элиты.
Наряду с «гуруизмом» нас обвиняли в «элитарности». Оставим это на совести обвинителей. Но в церкви, как в любом сообществе, должна быть элита. Искусственной элитарности, конечно, не должно быть, а вот элита должна быть. И именно она должна и может быть экспертным сообществом. Для церкви это имеет принципиальное значение, потому что связано с очень неформальными вещами, духовными оценками. Здесь очень мало формальных подходов и критериев.
Продолжение в следующем номере
————
1 Первая часть материала опубликована в «Кифе» 5(297) под заголовком «Когда-то церковь хотела братской жизни, как хотела этого и вся Россия».
2 Обсуждению первого вопроса была посвящена первая часть материала (см. сноску 1).
