Протоиерея Константина Аггеева, расстрелянного в январе 1921 года, вспоминает преподаватель Таврической духовной семинарии, настоятель храма свт. Иоанна Златоуста протоиерей Владислав Шмидт (Ялта)
Почему Вы заинтересовались фигурой о. Константина Аггеева?
Так произошло, что мне с самого начала обнаружения братской могилы в Багреевке (где в декабре 1920 – марте 1921 г. расстреляны более 800 ялтинских жителей) были вверены все заботы по увековечению памяти там убиенных и совершению поминальных молитв о них. Единственным священником, который согласно найденным архивным данным там находится, был протоиерей Константин Маркович Аггеев. Я не берусь утверждать, что жизнь отца Константина была в чём-то драгоценнее жизни любого другого убитого там человека, а там лежат разные люди: офицеры, солдаты, санитарки госпиталей, инженеры, юристы и студенты, аристократы и простолюдины, интеллигенты и обыватели. Потому что жизнь любого человека – это целый мир, это неповторимая вселенная, которой не было до и уже никогда не будет после. Эта жизнь – не простое бытование, как жизнь животных и растений, а бытие в самом глубоком (онтологическом) понимании этого слова. Потому что человек, образ и подобие Божие, до такой степени дорог Богу, что Он сам становится Человеком, соединяя две природы (Божественную и человеческую) в Одном Лице. Поэтому мы смеем думать о великой ценности любого человека. Но отец Константин (опять же, это моё мнение) принадлежал к категории людей духовно беспокойных, остро чувствующих надмирную матрицу всех социальных процессов, происходящих в предреволюционной России. Он пытался как-то повлиять на этот экзистенциальный мысленный слой силой своего ума, своего таланта, горения сердца, если хотите. Но он же был человек, глубоко раненный собственным бессилием что-либо изменить. Он знал, видел, понимал, пытался исправить теми скудными средствами, что были в его власти: от философии «малых дел» до общегосударственных реформ. Он хотел сделать счастливым человека. И Господь ему показал, что всё это тщетно, что есть некий предел, какая-то граница, которую человек уже не в силах одолеть, потому что всё, что происходит, каким-то трагическим образом «встроено» в божественный план, превышающий размер человеческой жизни. И когда он это понял, а я считаю, что он именно в этом ключе воспринял окружающее его безумие, тогда он стал в шеренгу смертников. Потому что главная христианская идея, которой он служил «всем сердцем, всей душою, всею крепостью», оказалась внешней, не востребованной и даже вредной по отношении к Тому, ради Кого можно жить и можно отдавать свою жизнь. То есть по отношении к Христу. Ведь главная мысль православной аскетики, вы послушайте, в следующем: «по-христиански мы жить не можем, по-христиански мы можем только умереть». И он это совершил…
Почему Вы считаете его достойным канонизации?
Кроме того, что я сказал выше, я думаю, следует вспомнить последние дни земной жизни отца Константина. Для того, чтобы увидеться с семьёй, проживающей в Алупке, в санатории церковного ведомства, он получает специальное разрешение большевицкого ревкома (что само по себе уже странно и вызывает подозрение у современных исследователей его жизни) и отправляется туда. И там он узнаёт, что его сын Иван, работавший деловодом в госпитале, арестован по приказу чрезвычайной тройки Крымской ударной группы управления особых отделов ВЧК при РВС Южного и Юго-Западного фронтов красной армии. Пытаясь вызволить сына из-под расстрела, он, потрясая «красным мандатом», требует, доказывает, негодует… Но всё тщетно. Тогда (и об этом существует семейная легенда), он заявляет, что добровольно остаётся среди осуждённых на казнь, в знак протеста против её беззаконности. В расстрельной анкете его вина сформулирована следующим образом: «Протоиерей, бежал от красных, расстрелять…» И он остаётся среди обречённых и принимает смерть. Я думаю, нечто подобное, только в более широком охвате и большем масштабе совершил Христос, когда отдавал Себя, невиновного, за виновных. Так поступали многие святые мученики церкви. Например, страстотерпцы Борис и Глеб, или один из сорока мучеников Севастийских. Это то, что приходит в голову сразу. А если поразмыслить глубже, подвиг его жизни кроется во внутреннем благородстве, в способности противостоять охватившему всех стадному чувству и смертельной жестокости. В высоком достоинстве иметь собственное мнение и уметь его свободно выразить. Вообще поражает та замечательная, по слову поэта, «тайная свобода», которой обладал этот человек и которой нам всем в жизни явно не хватает. «Тайная свобода» в том, что человек не просто знает высшую Истину о мире и о себе, но и способен её провозгласить, презирая всякие внешние угрозы собственной безопасности. Я замечаю, что к канонизации отца Константина призывает и тяготеет, как правило, церковная интеллигенция, видя в нём, вероятно, социально близкого себе человека. Но, наверное, этого мало. Ведь святые – это лучшие представители человеческого рода. И нам нужно понять суть их подвига. А чтобы это сделать, нужно попробовать представить, как бы мы повели себя в той ситуации, в которой побывали они и потеряли в результате самое ценное, что имели. Как бы повели себя мы на их месте?
В начале прошлого века он был очень известен, а сейчас, как кажется, его имя забыто. Почему?
Семидесятилетие советского плена многое вырезало из жизни, истории и памяти. За давностью лет многое исчезает. Благодаря работе современных исследователей, в том числе подвижников Преображенского братства и сотрудников Свято-Филаретовского института многие имена становятся достоянием широкой общественности. Осмысляется жизненный путь этих людей. Делаются выводы. В своё время отец Константин стоял у истоков обновления. Он мечтал о духовном обновлении Церкви, о наполнении её прежним, раннехристианским духом братства и любви. Но это обновление не имело ничего общего с позднейшим движением обновленцев, вылившимся в церковный раскол. Обновление, о котором возвещал отец Константин, касалось духовных основ жизни, преодоление фарисейства, начётничества и религиозной исключительности. Он резко критиковал как действия клерикальных формалистов на местах, так и произвол церковно- государственных чиновников и администраторов. Одновременно с этим, отцу Константину не были чужды все утопические чаяния, трагически присущие определённой части либерально-демократической интеллигенции той эпохи. В первый период деятельности его политические предпочтения были связаны с освободительным движением. Но увидев воочию русский бунт 1905 года, он в ужасе отшатнулся от проявившегося во всей полноте «царства грядущего хама». Но даже после этого, в 1906 году, он вступает в партию Мирного обновления, которая добивалась эволюционных преобразований в России путём конституционных реформ и ограничения самодержавия монарха. Поэтому его с полной уверенностью можно характеризовать «своим среди чужих и чужим среди своих». Таким он и остаётся, вероятно, даже для различных групп современных историков. Как я думаю, болевые точки нужно выявлять в том, что объединило бы и тех и других. В течение своей недолгой жизни (он прожил 52 года) протоиерей Константин Агеев исповедовал идею литургического обновления человеческой жизни, опираясь на контекст молитвы эпиклезы, а именно Тропаря третьего часа: «Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отъими от нас, но обнови нас, молящих Ти ся».
Идея обожения – центральная в христианстве – должна стать смыслом и средоточием бытия. И это главное, о чем следует думать, приветствуя страстотерпцев: не искать защищенности от страданий, не бежать в нирвану своих маленьких мирков уюта и благополучия, а всем своим существом жаждать принятия Святого Духа. Но чтобы принять этот Дух, нужно прежде отдать свою кровь.
Идея обожения – центральная в христианстве – должна стать смыслом и средоточием бытия. И это главное, о чём следует думать, приветствуя страстотерпцев: не искать защищённости от страданий, не бежать в нирвану своих маленьких мирков уюта и благополучия, а всем своим существом жаждать принятия Святого Духа. Но чтобы принять этот Дух, нужно прежде отдать свою кровь.
А теперь спросите себя: многие ли в нашей Церкви об этом думают или знают? Практически единицы. Поэтому такое забвение и такие, с позволения сказать, совсем другие герои.
А вообще говоря, история отца Константина – это история неудачника. Ведь Господь даровал ему его звёздный час, когда он занял пост главы Учебного комитета Российской Церкви. Казалось бы: вот она, золотая нива для деятельности пастыря. Управляй, законотворствуй, выводи Церковь из состояния сна и застоя. Но реалии оказались жёстче и страшнее, чем мечты о них. Церковь настолько срослась с политикой (а именно с церковной и государственной политикой добольшевицкого периода отец Константин активно заигрывал), что вынуждена была разделить её судьбу. Он потерпел фиаско, но только чисто внешне. Внутри его вера непостижимым образом отзывалась болезненной ответственностью за все слова и поступки. Поэтому он не пошёл на услужение к «победившему пролетариату» и не разделил судьбу многих миллионов эмигрантов первой волны. Хотя предложения были.
Но ведь евангельская история Христа до Воскресения – это тоже история неудачника!
Личность и житие отца Константина станут востребованы тогда, когда мы, то есть как можно больше людей, поймём, что суть его подвига заключается в том, что он, сын человеческий, шёл за Христом так, как вела по этой жизни его жертвенная и страдающая любовь.
Отец Константин погиб вместе со своим сыном, мы знаем примеры и других семей, пострадавших за веру вместе (например, о. Философ Орнатский с сыновьями). Как Вам кажется, как передавалась в этих семьях вера от родителей к детям?
Мне кажется, что их вера передавалась примером. Только личный пример может чему-то наставить и научить. Человек, у которого слова расходятся с делами, не стоит доверия. Просто о вере и о верности у тех людей были различные представления. То, что все они сложили свои головы в омуте красного террора не удивительно. И даже не потому, что в истории и в жизни существует некий «закон возмездия». И не потому, что сын отвечает за отца и отец за сына. Просто у этого поколения было нечто, о чём они знали, но ясно не проговаривали и не сообщили нам. Я имею в виду то поколение христиан, которые были свидетелями, но в большей степени участниками разрушения старой России. Под «старой Россией» следует понимать тот традиционный уклад нашей страны, в котором сохранялась преемственность и память всех поколений и сословий, её населяющих. Разрушение это началось не в октябре, и не в феврале 1917 года. А значительно раньше, с нигилистов Чернышевского и Петрашевского, с бомбометателей и террористов «Народной воли». Так вот, они, эти церковные интеллигенты прожили с некоей червоточиной в душе (с фигой в кармане, если хотите) по отношению к традиционной власти, к власти священного Помазанника. Я понимаю, насколько в либеральных церковных кругах эта тема не воспринимается и не пытается быть понятой, но всё-таки позволю себе небольшую цитату из статьи Константина Капкова и из книги «Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. Материалы и архивные документы по истории Русской Православной Церкви», издания 2008 года (далее в цитате сохранена орфография оригинала, включая написание строчных и прописных букв. – Ред.): «Чтобы увидеть, насколько к 1917 году изменилось сознание некогда верноподданных, вспомним торжества прославления святого Серафима Саровского в 1903 году. Тогда в день причастия Государя, 18 июля, литургию вёл архимандрит Андрей (князь Ухтомский), а подносил Государю запивку и просфору отец Философ Николаевич Орнатский, настоятель Казанского собора Санкт-Петербурга. Архимандрит Андрей (Ухтомский) рассуждал: “Власть Царская – тяжкое бремя для Царя, но облегчение жизненного бремени для всего русского народа. Царь несёт это бремя, а его народ свободен от этого бремени, спокоен за себя, снявши с себя всякое искушение власти, «спасается» – заботится только о душе своей. Поэтому Царь в глазах народа – это воплощение всего лучшего, это символ смиренного служения Богу и служения людям, символ любви; любовь к Царю своему и Помазаннику Божиему – это чувство совершенно неотъемлемое, неизгладимое из русского сердца. Жизнь без постоянного представления о Царе – прямо немыслима для русского человека; он не может себе представить ничего выше душевного спасения, а жить без постоянной памяти о своём Царе – значит заботиться не о спасении, а о себе и о всей своей жизни; он тогда совершенно растеряется, «да как же, – скажет, – я теперь жить буду, где моя опора?» Вот это в Сарове чувствовалось до полной осязательности во время всех торжеств. Вся любовь к Царю, всё беззаветное преклонение пред бременем и служением Царским, одним словом, вся русская душа в Сарове высказалась в полной мере. Русь Православная – это нераздельно Царь и народ; и душа народная, душа народа русского немыслима без смирения и без любви к Богу и Царю. Совершенно немыслима! – Душа, не думающая о спасении, и душа гордая – это явление не русское”.
В 1917 году 12 марта Андрей (Ухтомский), тогда уже епископ Уфимский и Мензелинский, в Казанском соборе Петрограда, где настоятельствовал тот же, что был в Сарове, протоиерей Философ Орнатский, проповедовал: “Кончилась тяжкая, грешная эпоха в жизни нашего народа. <…> Наступили дни чистой народной жизни, свободного народного труда; зажглась яркая звезда русского народного счастья. <…> Самодержец погиб и погиб безвозвратно”.
Ещё до отречения Государя, не позднее 14 февраля 1917 года, епископ Андрей (Ухтомский) писал Михаилу Родзянко: “Не могу удержаться, чтобы не выразить вам пожелания полной победы над лукавыми властолюбцами”. Какая слепота. Ведь Родзянко и был первым “лукавым властолюбцем”!
Не забыл владыка похвалить и благословить других предателей Царя, как он выразился, “необыкновенного человека” Александра Керенского и генерала Николая Рузского. Епископ Андрей вещал с амвона: “Самодержавие пало, и пало безвозвратно. Царя в России больше нет. <…> Солдаты и народ! Прошу вас верить доблестному генералу Рузскому, он русский человек, родине не изменит”.
Уже через год был изрублен на куски генерал Рузский и расстрелян отец Философ Орнатский, а владыка Андрей (Ухтомский) ещё много лет скитался по тюрьмам и лагерям».
* * *
Такова была действительность. И таково было поколение, за промахи и ошибки которого мы несём свою историческую судьбу.
Вопросы задавали Александра Колымагина, Анастасия Наконечная
Кифа № 1 (269), январь 2021 года
