Счастливы по-настоящему те, кто больше думает о других и меньше о себе

Интервью с Глебом Глебовичем Глинкой. Часть 1

Елизавета Петровна Глинка («доктор Лиза») (1962–2016)

Вы как адвокат по уголовным делам очень бережно говорите о человеке, который совершил преступление, о «доверии за человека». И доктор Лиза, когда она заботилась о бомжах, мне кажется, так же думала и чувствовала. К сожалению, большинство из нас, живущих на постсоветском пространстве, по советской привычке к человеку относятся скорее как к инструменту. Мы не привыкли давать друг другу аванс доверия, видеть в другом человеке достоинство, пока он что-то не совершит. Мы его как бы не видим, и даже больше – осуждаем или не принимаем. Я пришла к Богу в двухтысячных годах, и тогда у нас были встречи с поколением, которое это достоинство в себе несло, являло его. Как это возродить? Как это воспитать? Как это в себе актуализировать? Я понимаю, что рецептов нет, это что-то такое внутри человека, что было утеряно. Но мне кажется, что надежда нашего общества в этом. В том, что мы изнутри начнём меняться по отношению к другим.

Могу только подписаться под каждым Вашим словом.

У вас в Петербурге, наверное, самый яркий образ тех, о ком вы вспоминаете, это Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Если я правильно понимаю, в 1990-е просто как чудо воспринималось и то, что он выжил, и то, что он такой… Я в последнее время много читаю Водолазкина, который был одним из его студентов. Его книги пропитаны этим духом. И его сейчас читают и читают.

В поддержку Вашего взгляда на существующие проблемы могу сказать как человек, который родился и долго жил за границей, что мне как адвокату здесь очень мешала (надо сказать, я не сразу понял эту проблему) «презумпция виновности», перевёрнутый с ног на голову основной принцип юриспруденции. И это часть более широкой проблемы – «презумпции недобросовестности». То есть нужно ещё доказать, что ты не негодяй, что ты не воруешь, не делаешь гадости людям, что у тебя никакой задней мысли нет. Это страшные отношения. И это понятно: после репрессий и того страха, в котором жили столько лет, возникло разобщение людей, которое, конечно, стёрло личность как таковую. И второе, более простое наблюдение. Как легко здесь люди врут!

Удивительно, как это не затрагивало Елизавету – не по убеждению, а просто по складу её характера. Почему она могла работать с не очень опрятными бездомными? Потому что она действительно видела в каждом образ и подобие Божие. Это не было каким-то формальным равноправием или тезисом «все мы в чём-то одинаковые». Именно образ и подобие Божье – это то, что нас превращает в людей. Патриарх Сербский Павел говорил: «Будьте людьми». Это о чувстве жалости. Сейчас политкорректно говорить о сострадании, но для меня слово «жалость» никакого оттенка снисхождения не имеет (это тоже эмигрантское). Мы всё-таки все в одной лодке.

Глеб Глебович, Вы представляете Русское зарубежье и одновременно имеете опыт жизни в России. И неслучайно мы говорим о тех качествах, которые для нас ценно воспринимать как хоть и утраченное, но свойственное русскому человеку, и значит, то, что возможно возродить. Я читала, что Вы никогда не противились желанию Вашей супруги жить не для себя и воспринимаю это как одно из качеств, говорящих о достоинстве. Скажите, пожалуйста, это сознательный выбор? И считаете ли Вы его универсальным или прежде всего русским?

Спасибо за вопрос, но он для меня немного загадочен. Отвечу, может быть, неправильно, но абсолютно честно: мне бы в голову не пришло сказать Елизавете – «Нет, я знаю, как тебя радует этим заниматься, но меня это раздражает». Это из какого-то другого мира, из какой-то фантастики. Такой вопрос никогда не возникал. Наоборот, если совсем откровенно, я очень ею гордился и хотел быть таким же добрым, как она. Потому что это была абсолютно непринуждённая доброта. Всё это было в ней абсолютно естественно. Знаете, обычно для того, чтобы быть добрым, надо себя к этому приучать, себе лекции читать, уговаривать не злиться, прощать человеку. А для неё это было просто. Так что это не только не требовало от меня какой-то жертвенности, наоборот, мы были очень счастливы.

Вы сказали, что для неё это было естественным. А можно ли это воспитать в себе?

Я не знаю. Но мне кажется, что в Москве (может быть – как я хотел бы верить – это зависит от того, что православие понемногу «пропитывает» общество, а может быть, от того, что люди немножко лучше живут, или из-за каких-то других причин) люди становятся добрее и приличнее. Даже в мелочах это видно. Московские водители – это не ваши питерские водители. Тут «кто кого», переходить улицу – это опасный, интересный подвиг, и так было много лет. А сейчас машины пропускают друг друга, и люди говорят «спасибо», «доброе утро». Это мелочь, но это чувствуется. Всё-таки жизнь и из таких вещей состоит.

Что в современной России вы узнаёте из того, что восприняли как русскую традицию в детские и юношеские годы в эмиграции? Что исказилось, что нужно изживать? На что есть надежда, что можно восстановить?

Мы уже затрагивали эти, с моей точки зрения, азбучные истины. Стараться не врать. Начать с презумпции добросовестности, если вы человека не знаете. И думать больше о других, чем о самом себе. Я много людей знаю, и те из них, кто счастлив по-настоящему, – это те, кто больше думает о других и меньше о себе. Елизавета была по-настоящему счастлива. Она не только не принуждала себя. Посмотрите на документальные съёмки, на фотографии: она чаще всего улыбается. Она очень много смеялась. О себе она вообще не думала. Она не любила о себе говорить, не любила даже интервью давать. А во время интервью, когда её просили рассказать о себе, она ухитрялась разговор повернуть в сторону своих подопечных: бездомных, умирающих, нуждающихся детей в Донецке. И это при том, что она, особенно в последние годы, пробуждала откровенную ненависть в каких-то кругах. Это дико и смешно, но её обвиняли в том, что она детей вывозила из Донбасса, чтобы продавать их на органы, работала в хосписе с умирающими, чтобы «отстегнуть у них квартиры» и так далее. Видимо, большое добро пробуждает его противоположность, я только так могу это объяснить. Но сила этой ненависти меня откровенно потрясала.

Что Вас поддерживает? Есть ли у Вас круг близких по духу людей, круг общения?

Я даже не могу себе представить, как можно такую потерю пережить без церкви. Мне кажется, это просто немыслимо. Так что в первую очередь поддерживает храм. За что люблю Россию: я выхожу из дома, прохожу до конца улицы, и в любое время – с утра, днём, поздно вечером – я могу зайти в храм. Это было главным.

Второе – это круг друзей. Елизавета знала очень многих людей и очень многим помогала. Я продолжаю получать звонки от людей, которые рассказывают какие-то истории, которые вообще в публичное пространство не вышли. И это выявило тех, кто действительно любил Елизавету. Их достаточно много, но это меньшинство. Её слава привлекала многих людей, и косвенно я это ощущал. Это не обязательно плохо, но у них свои были мотивы. А те, кто после её смерти выявился, это очень хорошие люди. Как раз являющие все те качества, о которых вы говорили – достоинство, скромность, жертвенность… Это хорошие друзья, настоящие друзья.

Беседовали члены малого православного Свято-Петровского братства (Санкт-Петербург)