Интервью с режиссёром Фёдором Суховым, художественным руководителем театра «На набережной» 1
Фёдор, многих интересует, почему Вы показываете спектакль по рассказам Варлама Шаламова 30 октября? Что Вы этим хотите сказать и показать?
Спектакль был поставлен в 1987 году, в год 50-летия начала Большого террора. Его название – «На память птицам…» – часть строки из стихотворения Варлама Шаламова:
На заброшенных гробницах
Высекаю письмена,
Запишу на память птицам
Даты, сроки, имена.
Заметьте: на память птицам, не людям! Шаламов не уверен, что людям это пригодится. У него уже вместо надежды на то, что люди могут осознать, запомнить, извлечь урок – какое-то не могу сказать отчаяние, но точно не радостное ожидание того, что люди этот урок запомнят.
В то время2 в театре ещё никто не высказывался на эту тему. Мне тогда попали в руки тексты; это были зарубежные парижские издания. Мне дал их сотрудник НИИ, в котором я работал инженером. Это было полное собрание рассказов Шаламова и какие-то из его стихотворений. Я обжёгся об эти тексты и для себя осознал, что не смогу дальше существовать, если не расскажу об этом на языке драматического театра.
Уже который год, который сезон мы играем этот спектакль – один раз в году, 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий. Можем ли мы играть его чаще? Да! Но не играть его в этот день мы не можем.
У меня такое понимание ситуации: если ты знаешь, что делать для того, чтобы получалась справедливая, свободная, добрая жизнь, если у тебя есть силы, если у тебя есть краюшка возможности, делай свой выбор, совершай свой поступок. Я понимаю, что это нужно.
Теперь вопрос не заданный. Кому это нужно? Мне нужно? Да. Нужно ли моему партнёру (мы вдвоём играем, это мужской дуэт, играем 8 новелл Шаламова и стихотворения тех, кто сам прошёл ГУЛАГ: Смелякова, Мандельштама, Андреева, Бокова)? Да! Если ему не нужно, мне будет не с кем играть. Нужно ли это театру? Вопрос более щепетильный. Могут сказать: ты художественный руководитель, вот ты всем и указываешь, что играть. Но и театру это нужно! Я своих коллег спрашиваю: заинтересованы ли они сами, есть ли люди, которые придут смотреть? Да, сядут в шахматном порядке, 50% заполнения зала, в масках (все наши сегодняшние переживания по поводу пандемии меркнут рядом с реальностью ГУЛАГа). И посмотрят «На память птицам».
Последние строчки в спектакле – из мандельштамовского стихотворения «Век мой – зверь мой»:
Льётся, льётся безразличье
На смертельный твой ушиб.
Но это же не значит, что я должен подчиняться этому безразличию. У меня внутри его нет. У моего партнёра – нет. У зрителей, тех, кто придёт, – нет.
Может ли быть услышан этот голос в пространстве и во времени? Теорий много. У Осипа Мандельштама есть ещё одна строчка, которая отвечает на ваш вопрос. Он пишет в том же стихотворении «Век мой – зверь мой»:
Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать.
Драматический театр – та флейта, которая связывает разломанный, разбитый позвоночник века. Кто-то должен своей кровью это делать. Я – спектаклем. Это мой вклад в исцеление этого «перелома позвоночника». Так что это очень личный выбор.
Сегодня идут споры, нужна ли нам эта память. Кто-то считает, что без памяти о своих предках, о том, что с ними было, личность не может до конца сформироваться. Другие говорят: а какой смысл сегодня вспоминать жертвы, ворошить прошлое? Многим это неудобно, а кто-то сходит с ума от того, что просто не знает, что с этой памятью делать.
«Во многой мудрости много печали»3.
Но всё-таки, зачем нам это?
Ответ простой: либо для жизни, либо для смерти. Мне раньше казалось, что можно консолидироваться, сохраняя историческую память поколение в поколение. Что можно осуществить «коллективный общественный договор» по сохранению памяти. Тогда мне было около двадцати лет. Но сегодня я понимаю, что к началу XXI века общество фрагментировано очень сильно за счёт трудовых, интеллектуальных и прочих специализаций. Оно настолько фрагментировано, что происходят две вещи: первая – создаются очень жёсткие государственные скрепы, чтобы держать общество. Очень, очень держать. И второе: что невозможен общественный договор. Вернее, скажем так, он возможен всегда – как некая суперпозиция нескольких общественных локальных договоров социальных групп. И я прекрасно понимаю, что на сегодня есть социальные группы и слои, для которых – я сейчас грубо скажу – погибшие стали «трупами историческими», лишёнными запаха, ощущений и т. д. Так что сообщество людей, у которых в семье были репрессированы дедушки, бабушки, прабабушки, где хранятся реликвии и поддерживается память, никогда не договорится с тем сегментом общества, для которого это стало таким же «историческим», как Куликовская или Бородинская битва. Как им договориться?
Я вижу, что для тех, у кого в семьях действительно есть проблема сохранения эмоциональной, а не архивной, мёртвой памяти, эта память, конечно, важна. Попробуйте, скажите им: мы не дадим вам приезжать на могилу репрессированных родителей. Или же по-другому скажу: Юрий Дмитриев – сколько имён он вернул к жизни и дал возможность людям из десятков стран приезжать и видеть место, где закончилась жизнь их родственника, их предка. Разве они не благодарны Юрию Дмитриеву? Конечно благодарны! Но есть и другое сообщество, которое не претерпело так. Это и те, в чьих семьях однозначно были палачи, а не жертвы, и семьи, где были смешанные ситуации – и палачи, и жертвы, или там, где были палачи, которые стали жертвами. И наконец, есть семьи, в которых вообще ничего не было или у которых за два, три поколения это изжито, забыто. Для них это всё чужое, лишнее и непонятное, как какой-то забавный детективный фильм.
Как им договариваться? Кто должен в чью веру и в чью эмоциональную позицию кого обращать? Мне кажется, что на сегодня нужно давать разным локальным общественным договорам возможность проявлять себя. Это важнее, чем если бы авторитарный лидер привёл своё понимание ситуации и потом сказал: теперь это обязательно для всех. Это нисколько не решит проблему.
Я сейчас прочитаю вам очень интересную вещь. Это прямая речь президента РФ: «Я убеждён, что никакое развитие страны, никакие её успехи, амбиции не могут достигаться ценой человеческого горя и потерь. Ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни, и репрессиям нет оправдания. Чрезвычайно важно, чтобы молодые люди были способны эмоционально сопереживать одной из величайших трагедий в истории России, миллионам людей, погибших в результате террора и ложных обвинений во время чистки 1930-х годов. Мы много времени уделяем борьбе с фальсификацией нашей истории и почему-то зачастую считаем, что речь идёт только о недопустимости пересмотра результатов Великой Отечественной войны. Но не менее важно не допустить под видом “восстановления истории” несправедливости – оправдания тех, кто уничтожал свой народ». Это выступление президента РФ Д.А. Медведева 30 октября 2009 года, в День памяти жертв политических репрессий. Сейчас 2021 год, и позиция власти, конечно, изменилась. И под эту позицию всех не затащишь. Но и под другую позицию всех не затащишь.
Нужно организовать диалог разных социальных групп, страт, фрагментов, чтобы они договаривались с уважением к позициям других. А это многопозиционный диалог. Это полифония мнений. Мы – общество – должны слышать диалог разных социальных групп, а не под одну гребёнку всех строить. Если затыкать рот хоть одному социальному слою, это напрягает общество. Это вырастает, как в позвоночнике грыжа, далее – либо операция, либо – приходит шаман, который начинает над тобой водить руками и обещать тебе светлое будущее.
Моя позиция такая: я принадлежу к тому социальному кругу, который испытывает Большой террор как личную семейную человеческую трагедию. Готов ли я хватать любого на улице и обращать его в свою веру? Нет. Но я также не готов, чтобы мне сказали: заткнись и молчи об этом.
Помните героя «Легенды о Тиле Уленшпигеле»? У него сожгли отца. И он всё время говорил: «Пепел Клааса стучит в моё сердце». И носил пепел на верёвочке в мешочке. Так вот, пепел истреблённых людей стучит в моё сердце. Но я за разговор и диалог. Помеха этому – любая жёсткая отстройка диалога авторитарным способом. Это не приведёт ни к чему хорошему, лишь к деградации, к социальной, человеческой, умственной, духовной, душевной атрофии. Так атрофируется любой организм, если на него наложить гипс. Пролежни появляются.
В связи с этим возникает и другой вопрос. Вопрос о покаянии за то, что произошло (и произошло не только во время Большого террора, но и во все годы начиная с 1917-го, особенно же в годы антицерковных кампаний, уничтожения крестьянства во время «раскулачивания», высылки целых народов)4. Нужно ли это или можно просто двигаться дальше?
Покаяние – это же акт признания своих грехов. Для этого человек должен быть верующим и понимать, что такое грех. А половина людей вам скажут: «Мы не понимаем греха». А ещё кто-то скажет: «Это – не наш грех, а других поколений». Или: «Коллективно – как каяться? Это личный выбор каждого». А покаяния из-под палки не бывает.
Я вижу здесь такой выход. Мне кажется, первое, что надо делать, – это раскрыть все архивы. Опубликовать всё, что было и что остаётся закрытым на сегодня (хотя прошло уже много времени, и обычно архивы после определённого срока открывают). Пока этого не произошло, покаяние невозможно. Ни в каком виде. Локально, в определённом коллективе людей, или в социальной, локальной общности – это возможно. Там люди сами с собой договорятся, как они будут это делать – под влиянием лидера или же сами добровольно скажут: «Мы признаём это как свою вину». Хотя бы за то, что промолчали. Помните, как у Галича –
Вот так просто попасть в богачи,
Вот так просто попасть в первачи,
Вот так просто попасть в – палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!..
Молчание – это грех, когда рядом с тобой совершается преступление. Можно его принять как свою личную ответственность и за это принести покаяние? Да, можно. И такие люди есть, и они договорятся. А чтобы всех на это сподвигнуть – нужен диалог. Чего бы я пожелал – это инициировать свободное пространство для такого диалога.
Второе: если были жертвы, значит, были и преступления, и преступники. Я не говорю об агрессии, не говорю об озлоблении – я говорю о суде. Если кто-то моего родного человека, которому потом сняли обвинение, пытал, мучил – готов ли я потом с этим палачом встречаться и говорить: «Я тебя простил»? Нет. Не готов. Почему? А потому, что за подобные преступления сегодня судят, сажают. Есть судебная машина. Почему её нужно выключать? Давайте без агрессии, но всё-таки это рассмотрим. Нужно убрать срок давности по этим преступлениям. Разобраться, вынести приговоры. А дальше, если государство считает, что амнистия может быть распространена на виновных, тогда их амнистировать. Но назвать-то их надо.
Третье, что нужно сделать, – перестать замазывать и зашпаклёвывать эту память, потому что для многих, и многих, и многих семей это ещё живая, кровоточащая рана. Значит, нужно организовать диалог социальных групп. Но как он произойдёт? Вы же видите – на центральных федеральных каналах формат диалога – это истерический крик друг на друга, где не слушают мнение оппонента, не заинтересованы в выработке консолидированного общего решения, а заинтересованы в том, чтобы повергнуть другого, уничтожить его с его мнением. Так – на уничтожение – работает и любая пропагандистская машина. Значит, нужно и это как-то подправить. В рамках истеричной пропагандистской машины покаяние будет изуродовано, изнасиловано, извращено, оболгано. Поэтому мне скорее кажется, что отдельные, локальные группы могут брать на себя ответственность и давать возможность людям персонально проявлять ответственность и показывать пример покаяния, высказываться. Чем больше людей будет говорить об этом, тем меньше возможность замолчать эти вещи, забыть их.
Я играю спектакль «На память птицам» 30 октября во славу мужества тех, кто занимался творчеством в условиях ГУЛАГа – писал на каких-то обрывках стихи или наизусть запоминал, как запомнил философ Лосев свой труд по истории античной эстетики на Беломоро-Балтийском канале, а потом уже диктовал его по памяти, слепой или полуслепой. Вот кто творчеством попирал насилие. Я думаю, вот так и нужно действовать.
Сегодня уповать нам приходится только на общение горизонтальное: человек с человеком, люди с людьми. Кто-то – через искусство, верующие – через молитву, через проповедь, через ненасильственный разговор, через собственный пример претерпения мук и страданий. Мы вспоминали Юрия Дмитриева, получившего огромный срок. Он что, от этого сейчас как личность деградировать будет? Нет. Он просто не сделает блага многим людям. Но я очень надеюсь, что он выдержит как человек, потому что это – тоже жизнь и тоже путь, просто очень и очень тяжёлый. Сколько было среди репрессированных прекрасных людей – и священников, и учёных, и писателей, и поэтов, сохранивших достоинство в несчастии.
Последняя тема нашего разговора – это акция «Молитва памяти», которая уже много лет проходит в разных городах России (а в последнее время и в других странах, прежде всего в тех, где живут русские изгнанники). Она состоит в первую очередь в том, что читаются имена, и погибшие в годы репрессий люди вспоминаются молитвенно перед Богом. Вспоминаются не с позиции «не забудем, не простим», а с той позиции, что если в этом ряду мы читаем имя жертвы, которая была и палачом, то хотя мы сами по-человечески не имеем силы простить, мы у Бога просим эту ситуацию разрешить. Это поминальная молитва, дающая возможность достать эти имена из забвения. Мы ищем списки погибших. И у каждого человека есть возможность прийти, вспомнить своих родственников, прочитать и их имена.
Я считаю, что любая семья, которая возвращает имя погибшего в репрессиях или погибшего во время Великой Отечественной войны, скажет за это благодарное слово, потому что им может не хватать связи с живым человеком. Ведь для верующих, для тех, кто ощущает себя пред Богом, и это молитвенное перечисление имён будет пред Богом. А для тех, кто не пред Богом… У меня постоянное ощущение присутствия своего отца, который три года назад ушёл. Причём оно стало проявляться через три года сильнее. Его образ мышления, его поступки, его отношение к людям… Я вдруг начинаю ощущать, что я в его пространстве в гостях, а не он у меня в гостях, в моей памяти. Поэтому для меня это не просто перечисление имён, это создание некоего пространства, которое длится. Река жизни, в которой мы все присутствуем, она же не уступами идёт, хотя на ней и ставят всякие запруды, она же течёт тысячелетиями. Потоки сливаются, идут дальше и, конечно же, вопрос больше к нам. Мы создаём некое пространство-время, в котором соединяются жизни ушедшие с жизнями, которые есть, и жизнями, которые будут. И всё это для верующих пред взором Бога и в Его едином пространстве. Для неверующих это пространство экосистемы жизни, если они учёные. Но смысл один – мы увязываем жизнь, мы ради жизни это делаем. (И вы правы: стремление делать это по-другому, ради того, чтобы схватить кого-то, наказать, растерзать, будет не про жизнь, а про смерть, и это может привести к тому, что ты встанешь в один ряд с палачами, «ирода переиродишь».)
Мне кажется, это нужно нам, тем, кто произносит эти имена. Ты за поток жизни борешься, а не просто восстанавливаешь справедливость. Если это становится поступком, творчеством жизни, это очень и очень важно. Назовёте вы это молитвой, т. е. стоянием пред Богом и обращением к Богу, чтобы Он принял участие в судьбе людей заблудших, ищущих – пускай будет так.
Если же вернуться к нашему спектаклю и в целом к нашему театру, то в общем-то, то, почему театр этот начался и почему мы не останавливаемся, – это загадка. Но на неё можно найти ответ. Я желаю всем, кто ощущает свою жизнь как некий путь, проходить его как путь творческий. Если Всевышний – Творец, а мы созданы по Его образу и подобию, что ж нам не относиться к жизни как к творчеству? В хорошем смысле – не как к кривлянью и зарабатыванию денег, а как к пониманию, что и от нас тоже что-то может зависеть. Это как шаг навстречу: помоги Всевышнему помочь тебе. Вот так вот. Не будь иждивенцем. Делай что-нибудь.
Беседовал Илья Фионов.
Фото: Дарья Крылова, Ася Леонова, театр «На набережной»
Кифа № 10 (278), октябрь 2021 года
————
1 Театр «На набережной» – московский детский драматический театр, основанный в 1980 году группой молодых энтузиастов под руководством художественного руководителя Фёдора Владимировича Сухова. В течение сезона – с сентября по май – в Театре идут спектакли, в которых играет профессиональная труппа актеров и студия ДДТ «На набережной». Эта традиция зародилась 40 лет назад и до сих пор поддерживается актёрами, режиссёрами и студийцами. Благодаря малому, камерному пространству театра есть возможность близкого зрительного контакта с актёрами на сцене.
Ежегодно репертуарная афиша Театра включает более 40 спектаклей, в том числе 3–5 премьер.
Театр «На набережной» включён в программу ЮНЕСКО «Обсерватория художественного образования государств-участников СНГ» как представитель Российской Федерации с успешным опытом развития художественного образования и поддержки творческой молодёжи через искусство.
2 Уже не все помнят, что это самое начало перестройки в СССР, и подавляющее большинство ещё не знало (или не хотело знать) того, что позже открылось и в период гласности, и особенно после падения советской власти в 1991 г. Рассказы Шаламова или «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына все предшествующие годы возможно было читать только в перепечатках, тайно, под угрозой как минимум проработки в КГБ.
3 Еккл 1:18.
4 Сотрудники «Кифы» не могут в связи с этим не вспомнить, что лично знакомы с людьми, которых в СССР сажали в лагеря на длительные сроки за убеждения, в том числе за веру, даже в «вегетарианские» 1970-е и 1980-е годы.
