У моего дружка папа слепой инвалид войны. Тётя Аня, мама моего друга, не работает, потому что в доме лежит парализованная бабушка, дядя Женя слепой, а Павлик маленький. Она прачка, стирает на людей. А слепой дядя Женя вяжет авоськи. Тётя Аня сильно моложе его. Молодая красивая девушка вышла замуж за слепца, когда парализовало его мать. Пожалела. Тётя Аня верующая. И у них висит икона, что в годы моего детства большая редкость.
Тамбов, 1960-е годы. Я маленькая, я живу на ул. Комсомольская, 23, за кинотеатром «Звезда». У моего дружка (мы с ним одногодки) папа слепой инвалид войны, глаза у него стеклянные, и он даёт нам их подержать. Тётя Аня, мама моего друга, не работает, потому что в доме лежит парализованная бабушка, дядя Женя слепой, а Павлик маленький. Она прачка, стирает на людей. А слепой дядя Женя вяжет авоськи. Тётя Аня сильно моложе его. Молодая красивая девушка вышла замуж за слепца, когда парализовало его мать. Пожалела. Тётя Аня верующая, она украинка. И у них висит икона, что в годы моего детства большая редкость в городе. Я знаю, что это Черниговская Божья Матерь. На фотобумаге, чёрно-белая, подкрашенная красками для фотографии, в киотике, а оклад чуть ли не из фантиков для шоколадки или фольги от крышечек для кефира. Тётя Аня ходит в церковь, это весь двор знает. И вот Пасха. Все пекут куличи, и у нас пекут, хотя родители педагоги. Все всего боятся, но Пасха без куличей – это невозможно. Муку нам прислали или из Белоруссии, или из Москвы, в Тамбове с мукой очень плохо. Смешно, земледельческий край, а муку давали только к 1 мая и к 7 ноября. А Пасха – не 7 ноября и не 1 мая. Нам посылками присылали, а уж как там родня доставала – я не знаю. Мы с бабушкой идём на базар. На предпасхальном базаре торгуют ворованными дрожжами, они у торговок в сумке в бумажки завёрнуты. Бабушка подходит, спрашивает: почём и от какого числа. Дрожжи мы купили. Продают и краску для яиц, анилиновую, вынесенную с анилино-красочного завода «Пигмент». Обычно у частников был на базаре изюм и, как бабушка выражалась, «духи» – ванильный сахар. А где-то стоят торговки лампадками: банки, которые ставят от простуд, покрашены зелёнкой, покрыты самодельными полосочками жести от консервных банок, даже цепи есть. Стоят с нательными крестиками, тоже кустарными. Они их на нитках держат, а отдельно у них есть цепочки. Большая моя радость, если приехали с деревянными игрушками, матрёшками, пирамидками. Они лежат на прилавке, а деревянные яички никогда не лежат. Бабушка (я в партизанах, я просто молча прилагаюсь) подходит, спрашивает: «Есть?» Тихо отвечают: «Есть». – «Почём?» – «С цветочком – рубль, с утёнком – три». Бабушка даёт деньги и поворачивается карманом к торговке. Мне говорит: «Молчи» (значит, дома увидишь). Мы приходим домой, и из бабушкиного кармана извлекается моё деревянное яичко. А я ещё совсем маленькая, в ценах не очень разбираюсь, я потом пойму. Разъёмное – дороже, сплошные яички, если они просто пятнышками цветными, самые дешёвые. Если там что-то нарисовано – дороже. С утёнком – это те, которые раскрываются, а внутри деревянный утёнок. Это киндер-сюрприз нашего детства. Представляете мой визг радости, что утёнка купили. Самое смешное – нам всем их покупали. Но каждому из нас сказано: друзьям не показывать. И играть только дома одной. Это 1963 год. Хрущёвские, самые злые времена. Поэтому страх.
В нашем дворе яйца красят только луком. Потому что анилиновые, в пакетиках, они красивые, но они пачкаются. А я так хочу вот эти зелёненькие и розовенькие. Но к бабушке, которая папина тётя, придёт папина нянька, и мне может обломиться розовое яйцо. Потому что нянька живёт в Донском, в пригородном селе. А сёла красят ярко, они не боятся, у них идеологических профессий нет. Что ты со скотницей сделаешь, что ей, телок, что ли, претензии предъявит, что у неё руки в краске? А у нас бабушка гоняет маму, чтобы она не прикасалась даже к луковой краске, она же преподаватель, не дай Господи, кто-то увидит. Красит бабушка, я ротозейничаю, но мне не велено соваться, потому что горячо. Поэтому я созерцаю, гоняюсь по двору. У всех красят, и у всех красят луком.
Праздник начинается в четверг. Мы ничего не понимаем в Страстном четверге. Вот куличи пекут. А нас, девочек смирненьких, не очень маленьких, просят куличи ворочать. Ведь кулич, как бабушка выражалась, «сядет крицей», если она его сразу как испечёт, поставит. Она его кладёт на взбитые пуховые подушки набок. А моя задача моими лапками его вертеть, пока не станет совсем холодным. Лапкам жарко. Я хнычу. Мне говорят: «Ничего. Верти, будет красивый». Потом меня как приз передают папиной тёте, мы в одном дворе живём. А потом передают ещё соседкам. Они вдвоём живут, они просто подруги из «бывших», и одна живёт приживалкой у другой. Потому что у приживалки купеческая родословная, и она сидела по 58-й статье, а у второй соседки родословная мещанская. Они гимназические одноклассницы. И как раз у мещанки её отец был хозяином всего нашего двора, но родословная чистая. И когда случайно она после лагерей встречает гимназическую одноклассницу, то она её привечает, потому что у этой, с мещанской родословной, глаукома. Она по хозяйству много чего не может. В общем, меня отдают Софье Михайловне с Валентиной Фёдоровной. Те позже всех сажают, у них всего два куличика, а у нас пять. Я получаю пышку за труды, за мои лапки, которым было жарко. Куличи не мажут. Когда они становятся холодными, их убирают в эмалированные кастрюльки и там они сидят и ждут, пока в субботу их не понесут святить. Далеко не все носили. Это очень страшно. Кто носит, берёт хозяйственную сумку, туда кладёт эти куличи немазаные, втыкает в них какие-то маленькие цветочки (мы дома потом большими уберём, но тут как бы обозначить). Пасху тоже могут нести сначала не в пасочной форме, когда там копьё, лестница, а в какой-нибудь плошке. Были эти разъёмные формы, были. Мой папа делал их полдвору.
У нас, по-моему, вообще со всего квартала открыто несла святить кулич только тётя Аня. Она моложе моих родителей, значит, 1930-х годов рождения. Она одевалась нарядно, платочек у неё был такой красивый. Брала тарелку, ставила кулич, брала розу бумажную, втыкала её. Несла два квартала. По-моему, каждая первая соседка ей каждый год говорила: «Аня, ты сумасшедшая». Тётя Аня говорила: «А что они мне сделают?» Живёт в халабуде со слепцом и паралитиком, с ребёнком, на полторы пенсии. У неё руки всегда как варёные, хозяйственным-то мылом стирать в корыте на дворы. А перед пасхой всем надо подсинить, всем надо покрахмалить. Занавески, накомодники и т. д. и т. п. … И вот она несёт святить кулич. У всех ворот стоят старухи, которые до церкви уже не дойдут. Они бы, может быть, и пошли, может быть, уже и не страшно, но уже не дойти. И они ей в карман в бумажке бросают монетки и говорят: «Ань, помолись». Целуют руки. Улица её почитает то ли за святую дурочку, то ли за святую в хорошем понимании.
Начало 1980-х
Я иду первый раз в жизни, иду в Покровскую церковь, у меня боевая задача: переписать детей, которые сегодня были у исповеди. Пришла домой, папа меня спрашивает: «Ты ходила в церковь?» Я отвечаю: «Да». «Ты список составила?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Будешь начисто переписывать, школьников не пиши». Я всё поняла, я написала всех дошкольников – всю мелочь, её там было много. За мелочь никого прибить невозможно. Вынести мозг школьнику легко, его родителям ещё проще.
А потом куличи из церкви приносят и мажут взбитым белком с сахаром, колеруют в печке. Кладут кусочки мармелада, иногда изюм, иногда какие-то нарезанные сухофрукты. Если шоколадная конфетка была, её могут на тёрке потереть, могут полосочками нарезать. Ещё в одной семье у подружки к Пасхе в тарелке с широким горизонтальным бортом выращивался овёс. Насыпался чернозёмчик, засевался, поливался. Щёточка, зелёная щёточка, а по борту разноцветные яйца. Они красили краской. И вот, придёшь – муки выбора. Красил дедушка Сергей Александрович. Бабушка при куличах, твороге, а дедушка при яйцах. И он мне всегда говорил: «Верочка, выбирай, какое хочешь». А у него и фиолетовые, и оранжевые, и каких только нету. Как же выбрать одно? Ведь нас целая орава, друзей-то много. Тарелка была из жёлтого толстого стекла, борт горизонтальный, широкий. В моём понимании красивей я ничего тогда не видела. На одном блюде кулич с бумажными цветами, на другом пасха стоит, а тут эти разноцветные яйца вокруг зелёной травки. Я думаю, сейчас с этим вообще никаких проблем, для кошек продают эти семена, выращивай только. Но это ж надо заранее подумать, чтоб оно выросло, ножницами подстричь, чтоб красиво, ровненько…
Потом в воскресенье уже к вечеру, когда все уже разговелись, на улицу нам яйца не разрешают вытаскивать, т. е. в городе мы не катаем. Вот деревенские, они, говорят, в 1960-е годы ещё катали. А мы их просто едим. Но к вечеру нас, маленьких, зовут в один двор. И выносят те цветы, которыми украшали куличи (куличи-то съелись). У хозяйки в сарае припасён песок, и она много песка насыпает у крылечка, потому что это обычно весна, и грязь непролазная. И говорит: «Девчонки, делайте рай». И мы втыкаем в песок эти бумажные цветы, и нам говорят: маленькие игрушки там могут гулять. Если у кого-то львёнок, а у кого-то козлёнок – это ничего, в раю никто никого не съест. Мы ничего не знаем. Но играем в рай. Если есть какие-то зелёные веточки, мы и их наломаем, воткнём. Если нет дождя, то мы и назавтра поиграем. Потом обычно эти цветы сжигают в печке, но как бы через нас, через эту игру. Откуда этот обычай – не знаю. Но это было: Комсомольская улица, 1960-е годы и игра в рай. И вот хозяйка двора стоит и концом платка глаза вытирает. Из каких она, я не знаю. Она не производила впечатления сильно «бывших», но могла быть из духовного сословия. Речь у неё была совершенная, литературная.
* * *
Урок, и вдруг приходит завуч и начинает орать: «Кто посмел принести крашеное яйцо?» Мы молчим. Она нас поднимает, начинает спрашивать по одному, наконец, Лизка говорит: «Я», и мы все твердим: «Я». Начинает спрашивать: «Кто? Назови другого». Мы молчим… Короче, Лизку мы не выдали.
Позже, когда я уже в шестом классе училась (значит, это был 1971 или 1972 год), произошло по советским меркам страшное происшествие в школе №1 города Тамбова. Пасха, но не первый день, а среда или четверг. Одноклассница приходит в школу с розовым яйцом, просто как с завтраком, потому что мы едим в школе, и обычно нам с собой что-то дают: кому бутерброд, кому булочку, кому пряник, кому яблоко. Она съела это розовое яйцо и бросила скорлупки в урну, которая стояла в коридоре. Урок, и вдруг приходит завуч и начинает орать: «Кто посмел принести крашеное яйцо?» Мы молчим. Она нас поднимает, начинает спрашивать по одному, наконец, Лизка говорит: «Я», и мы все твердим: «Я». Начинает спрашивать: «Кто? Назови другого». Мы молчим, но уже злимся. Потом приходит директор, потом ещё кто-то, нас мурыжат несколько уроков. Потом каждому из нас приносят записки отдать родителям, чтобы вечером, совсем вечером, часов в 7, когда с работы придут, явились в школу вместе с нами. Относим записки, меня спрашивают: «Вы что натворили?», я говорю: «Ничего». Я молчу про это яйцо. Я всё поняла и все всё поняли. Вот нас теперь допрашивают при родителях, им нарисовали диспозицию, и Лизина мама тут. Мы молчим, нас в конце концов часов в 8 отпускают и родителям говорят: «Вы дома спросите и до работы скажите». Лично меня ни о чём не спрашивали. Мы пришли и занялись своей жизнью, начихав на это. Подозреваю, что и у всех так же. Короче, Лизку мы не выдали. Меж собой мы пошептались, что нельзя: мама у неё работает в детском саду, а папы нет. Живут вдвоём, маму уволят завтра, Лизку из пионеров выкинут, Лизке не дадут пойти в 9-й класс, и это делать нельзя, это просто делать нам нельзя. Когда у нас был выпускной, и мы уже за столом сидели, Лизина мама что-то вкусное накладывает и говорит: «Дети, спасибо вам за ту историю».
* * *
А вот я уже учусь на истфаке, 3-й курс, у нас научный атеизм. У нас хороший преподаватель, Духова Светлана Антоновна. Благодаря ей я прочитала Евангелие. Она нам каждой на ночь давала в кружке по атеизму читать Евангелие с одной страницей по-славянски, одной – по-русски, дореволюционное. А потом занятие по сравнению четырёх Евангелий. Когда я стала говорить об этом в семинарии, у батюшки вот такие глазищи! Они это не умеют делать, а мы это делали. И у нас практические занятия: нам задали пойти в церковь по очереди. Я иду первый раз в жизни, иду в Покровскую церковь, у меня боевая задача: переписать детей, которые сегодня были у исповеди. Я переписываю. Самое поразительное, что они покорно называют себя, школу. Переписываю маленьких, школьников было мало, маленьких много. Я пришла домой, папа меня спрашивает: «Ты ходила в церковь?» Я отвечаю: «Да». Начинаю рассказывать, что я там видела. Он знал, что меня послали считать. «Ты список составила?» Я говорю: «Да». Он говорит: «Будешь начисто переписывать, школьников не пиши».
Я всё поняла, я написала всех дошкольников – всю мелочь, её там было много. За мелочь никого прибить невозможно, мелочи навредить невозможно. Вынести мозг школьнику легко, его родителям ещё проще. Ну это спасибо, папа у меня был такой.
Из рассказа Веры Дмитриевны Орловой
Кифа № 4 (320), апрель 2025 года
