Круглый стол «Наследие протопресвитера Александра Шмемана в современной литургической и пастырской практике»1. Часть 2
Священник Георгий Кочетков, кандидат богословия, основатель Свято-Филаретовского института и главный редактор научного журнала «Вестник СФИ»: Мне очень повезло в жизни: я познакомился с трудами о. Александра ещё в середине 1970-х годов, задолго до того, как это имя стало известно в Русской православной церкви. И это имело огромное значение, тем более что в это время я уже занимался катехизацией, оглашением взрослых людей, подготовкой их ко крещению, и такие книги как «Водою и Духом» и «За жизнь мира» (это разные варианты одной работы) мы непосредственно использовали для оглашения на последнем этапе, посвящённом церковным таинствам.
Я тогда ещё не учился в духовных школах, не был в духовном сане, но влияние этих трудов на меня и мои взгляды уже было. Правда, мне трудно различить, где было влияние о. Александра Шмемана, где – о. Николая Афанасьева, где – Н.А. Бердяева, где – наших новомучеников и исповедников, например, мечёвцев, с кругом которых я очень тесно общался в те годы, и где влияние о. Тавриона (Батозского) или других деятелей нашего литургического возрождения, в том числе митр. Никодима (Ротова). Мне уже трудно это отделить, потому что это всё было как-то вместе, и может быть, даже и слава Богу. И о. Всеволод Шпиллер, и о. Виталий Боровой – это всё были люди, которые лично знали о. Александра Шмемана и не только его, и была возможность всё это обсуждать (конечно, приватно). И всё-таки я считаю, что влияние именно о. Александра для меня было драгоценным и большим, значительным.
Я думаю, самое важное, что я мог бы в этом общем влиянии сейчас отметить, – это то, что все эти люди ставили всё время вопрос о Церкви – о Церкви, которая должна быть единой, причём не формально, не просто по палочной дисциплине или по каким-то другим подобным причинам, а просто в своей жизни, в своей деятельности, в вере, в молитве, в таинствах. И поэтому, конечно, к таинствам было большое внимание, тем более что знание о них нужно было преподавать каждому входящему в Церковь человеку.
Оглашение взрослых людей я вёл непрерывно с 1971 года. Это были люди, приходящие из неверия, то есть со всем комплексом сложных взрослых проблем, и на все вопросы нужно было отвечать абсолютно всерьёз, без всякой стилизации, без всякой двусмысленности, без всякого лукавства, что очень важно. Брошюры о. Александра по крещению и по миропомазанию укрепили меня в той мысли, что в нашей церкви предельно необходима полная и последовательная катехизация, прежде всего для входящих в Церковь через таинства, через крещение или миропомазание, но также и для тех, кто входит в неё через покаяние, то есть уже крещённых, миропомазанных людей, которые на самом деле, как показал опыт, очень часто ничем не отличаются, к сожалению, от некрещёных. Для меня это было неприятным открытием: я увидел, что оглашение крещённых и миропомазанных людей идёт иногда даже сложнее, тяжелей. К сожалению, очень часто это в нашей церкви не учитывается. Конечно, здесь вставал и вопрос о крещении детей. Мне нравилось, что о. Александр Шмеман, особенно в американском варианте книги «Водою и Духом» (по-моему, в русском варианте этого нет в приложениях), рекомендовал, чтобы поручителя, крёстного, если крестится ребёнок, выбирала Церковь (институт крёстных, как известно, у нас пока что совершенно мёртвый и даже более того – крайне извращённый).
Ещё для меня было важно, что нужно соединять крещение с евхаристией. Задолго до появления издания «Крещальной литургии», предпринятого в 2002 году Свято-Тихоновским институтом, уже с 1970-х годов это было в нашей практике – сначала на тех приходах, куда я ходил вместе с моими друзьями, с нашим «протобратством», потом в тех храмах, где я сам служил настоятелем. Вот это было важно: что всё должно как-то быть соединено с Евхаристией. И традиция Церкви вполне этому способствовала, нигде этому не противоречила. Только инерция этому противоречит, только наше собственное невежество или косность.
Было для меня очень важно и то, что литургия верных – она действительно для верных (я их называл полными членами Церкви), что это не просто формальное название. Верными являются не все, находящиеся в храме, там могут быть ещё и оглашаемые – катехумены, но могут быть и просто какие угодно люди. И это для меня было большой проблемой, а в какой-то момент было даже причиной некоего духовного кризиса, когда я с этим столкнулся в первый раз. И для меня было важно: а что делать с остальными? Литургия верных для верных, но, во-первых, пойди и разбери, кто верный, кто не верный. А во-вторых, ну хорошо, ты знаешь, что литургия верных для верных, для тех, кто причащается и будет причащаться за данной литургией, а остальные должны уйти (в православном чине есть соответствующий литургический возглас: «Двери, двери!»), но как это осуществить на практике? В начале 1990-х мы на этом возгласе действительно закрывали двери Владимирского собора Сретенского монастыря, где я тогда был настоятелем. Помню, бедный профессор Козаржевский, довольно известный в церкви человек, тогда на нас очень обиделся, потому что его как-то не пустили в храм: он пришёл, как положено интеллигенции, после возгласа «Двери, двери!», и перед ним дверей не открыли. Да, были такие курьёзы, что поделать.
Конечно, важнейшая часть литургии верных – это анафора. Она должна быть безусловным центром для всех, это я усвоил очень ясно и однозначно. А если для всех, то она должна звучать вслух и желательно без каких-то поздних вставок. Если она не звучит вслух, причём так, чтобы слышали все, то это не евхаристия. Это важно, это надо обострить. Пусть не будет никаких иллюзий по этому поводу: мы превращаем Евхаристию в молебен, если анафора не звучит полностью, или заглушается хором, или звучит на непонятном языке. Я в этом абсолютно уверен, и мне здесь очень помог о. Александр Шмеман.
На мой взгляд, первая часть литургии вполне самостоятельна, так что здесь я не со всеми нюансами рассуждения о. Александра согласился бы. Литургия слова не случайно оформлена именно как самостоятельная служба. В центре её, конечно, чтение Писания. Обязательно должно звучать Писание (лицом к народу и по-русски – как же иначе), и обязательно должна звучать проповедь. Если есть проповедь, тогда есть Литургия слова. Если этого нет, нет Литургии слова. Я не знаю, как будет называться то, что мы совершаем сегодня на большинстве приходов, но это не Литургия слова и не Литургия верных. Это что-то другое. Это молебен. Или панихида, если там много заупокойных записок.
Ещё одно важное замечание: когда молитва стоит не на своём функциональном историческом смысловом месте, тогда никакого действия в церкви нет. Почему наше богослужение было когда-то, в древности, настолько динамичным, а сейчас настолько статично? Оно стало неживым. Можно уйти в себя, и это бывает хорошо. Можно прийти слушать хор. Это тоже иногда бывает хорошо. Но это другое. Можно посмотреть на обряд, но это всё не твоё. Ты в этом не участвуешь, во всяком случае адекватно. Необходимо восстановление динамики богослужения, связи каждой молитвы богослужения с действием, если не всегда внешним, то хотя бы внутренним. Я считаю, что это принципиально важно, и на это наталкивают все размышления о. Александра о таинствах. Он, конечно, рассуждал как священник, который что-то всё время делал, но если смотреть со стороны народа, получается совсем другое.
Конечно, я не думаю, что здесь надо просто механически восстанавливать древние чины. Отец Александр вложился в Новый скит2. Я был в Новом скиту. Там некая реконструкция, очень полезная, очень нужная. Обязательно надо, чтобы все могли посмотреть, как когда-то было. Так мы ходим иногда к старообрядцам, чтобы посмотреть, как замечательно было у нас в середине XVII века. Но слепо копировать это сегодня не стоит.
Вообще же очень важно – и это, как мне кажется, в духе о. Александра – соединять дух и смысл. Я к этому принципу пришёл самостоятельно, но я его встретил потом у о. Александра. Должен быть дух, причём должна быть свобода духа, которую мы постоянно нарушаем, умерщвляем. И должен быть смысл, причём в своей полноте, а не в каких-то мелких элементах. И одно без другого ущербно. Обряд – это только внешняя форма таинств. И очень важно различать обряд, таинство, а ещё и тайну. Отец Александр очень хорошо различал внешнюю форму и внутреннее содержание, обряд и таинство. Но таинство он понимал одновременно как таинство и тайну, экзистенциально и мистически. Он очень легко переходил от одного к другому, но всё же книгу о Евхаристии он назвал «Таинство Царства». Не тайна. По-гречески, конечно, это будет одно и то же слово – μυστήριον. Как и по-славянски: мы поздравляем друг друга с принятием Святых Христовых Тайн, или Таинств, и это одно и то же. Не так легко оказывалось перейти от таинства к тайне. У о. Александра это очень легко, как бы само собой. Но я думаю, что здесь много проблем. Трудно людям за обрядом увидеть таинство, но ещё трудней за таинством увидеть тайну. Тайну Царства Небесного, тайну Любви Божией, тайну Свободы. Тайну истины, тайну человека, тайну Бога.
Важно, что всё, о чём я говорю, удалось попробовать за годы и десятилетия. С тех пор как меня рукоположили в начале 1990-х годов я никогда не служил по-другому. Я всегда служил только так и по-другому не могу. Поэтому я не могу себе представить, что люди начинали так, как призывал о. Александр, а потом от этого уходили. Это означает какой-то кризис, какую-то неудачу, какое-то падение, то, чего нельзя допускать. Но чтобы этого не было, нужно посмотреть ещё на того, кто стоит в храме. Об этом, к сожалению, о. Александр пишет очень мало. Да, Христос должен быть сначала в Церкви, а потом уже на престоле, а не сначала на престоле, а потом в Церкви. А кто должен быть в Церкви? В Церкви должна быть евхаристическая община, а значит, братство людей. Со всей полнотой отсюда вытекающих последствий. По-другому Церковь не собирается.
Священник Иоанн Казанцев, клирик храма Семи отроков Ефесских, старший преподаватель кафедры филологического образования Тюменского государственного университета, преподаватель Тобольской духовной семинарии: Когда вчера, в первый день конференции, выступал Сергей Александрович Шмеман, я поймал себя на мысли, что это тот самый Серёжа, который благодаря «Дневникам» о. Александра Шмемана был частью моей жизни, моего взросления. Видеть его пожилым было немного непривычно, и в то же время чувствовалось что-то такое родное – будто родственник, которого ты лично не знал, вдруг появился: вот он – живой, и на него можно посмотреть.
Мы два дня говорили много приятных слов в адрес отца Александра, и это было правильно. Сейчас я произнесу таких слов ещё больше, потому что он действительно проявил себя в моей жизни и в жизни моих однокурсников – студентов моего поколения, священников Тобольской епархии – очень сильно.
Когда в 2003 году я приехал поступать в Тобольскую семинарию, про Шмемана никто вообще ничего не слышал. Обстановка в семинарии была своеобразная, и к концу первого курса многих постигло разочарование. В семинарии царил особый дух: это было традиционное обрядоверие с восприятием монашества как лучшего, чуть ли не единственного христианского пути. Уровень образования был низким, при том, что уровень поступивших студентов был очень высоким. И в начале второго курса начался некий надрыв, надлом. Те, кто никогда в жизни не употреблял спиртного – стали пить. В общем, началось брожение. И в этот момент нам в рамках литургики посоветовали прочитать книгу, как нам сказали, «Шлемана», то ли еврея, то ли немца. Один прочитал, другой, третий. И тот дух свободы, которым были наполнены эти книги, заразил всех. Фактически отец Александр Шмеман, сам того не зная, «приехал» в Сибирь, к нам, в это захолустье, в Тобольск. И многих, многих молодых, горящих, искренних студентов за собой «потащил». Увидели мы то христианство, которого не видели вокруг – ни на приходах у себя, ни в семинарии, ни в рамках кафедрального богослужения. Это был глоток чистого воздуха, свежей воды. Подобного у нас никогда не было. Распространено было символическое понимание литургии, когда нужно стоять, фантазировать, что где конкретно то-то символизирует. А у о. Александра шла речь о живом понимании и участии. И многие с этого момента стали вводить в норму еженедельное причащение. Отчасти это было подходом «интеллектуальным»: сначала ты понял, как надо, то есть даже не понял, а стал делать, а только потом до этого дозрел. Была такая проблема. Студенты принципиально причащались каждое воскресенье, а исповедались раз в месяц, как и положено, но было видно, что они к этому ещё не готовы. Но потом постепенно все «дозревали».
Ближе к окончанию семинарии стал распространяться интернет, социальные сети. Вконтакте появилась группа «Памяти отца Александра Шмемана». Виктор Аверков (я не знаю, жив ли он, здравствует ли – я думаю, что да) объединил людей со всей Сибири и со всей России. Мы специально приезжали в МГИМО, на конференцию, посвящённую отцу Александру. Приезжали священники из США. Мы узнали, что то, что мы делаем сейчас, существовало много лет назад. Я в то время был уже студентом Московской духовной академии. И вот эта группа людей была по сути (я скажу, может быть, громко) братством отца Александра Шмемана, объединившим людей, которые связаны между собой не географически, а идейно, по духу. И про Преображенское братство, про отца Георгия Кочеткова, про то, что, оказывается, в этом братстве есть длительная кахетизация, мы узнали только оттуда. Потом, когда я стал преподавать миссиологию и катехетику, я стал изучать этот опыт и знакомиться с ним во многом благодаря своему интересу к отцу Александру Шмеману.
Когда появились «Дневники» отца Александра, они, конечно, оттолкнули от него многих людей. Потому что показали его слишком уж человечным, порой даже не очень приятным. Но теперь, когда эти люди сами стали священниками, они «Дневники» перечитывают на регулярной основе. Потому что понимают – когда плохо, читаешь эти дневники и думаешь: и у него так же было, но он же сохранил радость. И жил. И я буду жить так же. И в этом плане отец Александр несмотря на то что он про нас и знать не знал, и уже преставился к тому времени, и жил далеко, проявил себя в моём поколении священников очень сильно. По сути, многие мои однокурсники, вот как отец Георгий сейчас говорил, так же и служат: и врата открыты, и чтение Евангелия лицом к народу, и проповедь, и молитвы вслух евхаристические.
Но я замечаю, что среди студентов нынешней семинарии эта волна пошла на спад. Вчера мы с тревогой, с печалью слышали о ситуации в США. У нас – похожая. Более молодое поколение священников, даже наши студенты, которым мы о евхаристическом возрождении рассказываем уже открыто, не таясь, в семинарии, уже не так искренне к этому идут и не понимают ценности этого. И я вижу в этом проблему. Я не знаю, с чем она связана. Если нам про это не говорили, и мы, преодолевая запрет, изучали, читали, постигали, то сейчас всё открыто, но желания и интереса нет. Этому можно целую конференцию посвятить, настолько интересно, почему так происходит. К сожалению, того интереса, который был у нас, я у современных студентов не вижу. Ни интереса к литургике, ни интереса к смыслу богослужения. Хотя внешне – да, многое из того, что отец Александр говорил, сегодня практикуется: у нас и исповеди стали реже, и причастие чаще. И вроде бы всё хорошо, но по факту содержательная часть – она хромает. Внешне да, многое что переняли, а внутри чего-то не хватает. А без внутреннего наполнения все эти внешние вещи, конечно же, силы никакой не имеют, как и обряд, лишённый смысла.
Так что отец Александр повлиял на мою жизнь, на жизнь моих однокурсников-священников сильно, бесповоротно. Это поколение тех, кому сейчас 35–40 лет. Служат они в основном в Тобольской епархии, в Ханты-Мансийском округе, в Ямало-Ненецком автономном округе, кто-то и по другим регионам: в Хабаровске есть, в Иркутске и Красноярске. Это поколение, знаете ли, под такой печатью Шмемана стоит. Порой нас даже так и называли – «шмеманиты». И действительно, как отец Георгий сейчас сказал: мы не понимаем, как можно вообще служить по-другому. И это нормально. Это норма, которая должна быть. За это я искренне отцу Александру благодарен. Я его воспринимаю как своего наставника, а Серёжу – как своего брата, несмотря на разницу в возрасте. Потому что в «Дневниках» мы с ним сроднились. То, что сделал о. Александр, имеет огромную силу до сих пор. И как бы к нему ни относились, не признать этого нельзя.
Священник Александр Сухарев, кандидат богословия, клирик Богородице-Смоленского Новодевичьего монастыря города Москвы: Впервые об отце Александре я узнал где-то в конце 1990-х – начале 2000-х. Но это было просто одно из имён, которое появилось тогда на корешках изданий на полках книжных магазинов, не более того. А познакомился я уже непосредственно с тем, что отец Александр написал, где-то на первом курсе духовной школы. Его имя тогда находилось в ореоле некой таинственной недоброжелательности. Таинственной, потому что мало кто его читал по-настоящему, а недоброжелательность была общей атмосферой в той среде, в которую я тогда попал. Но тем не менее книги отца Александра в библиотеке духовной семинарии, где я учился, были, их можно было читать – чем я и занимался. Впервые я столкнулся с его книгой «Евхаристия. Таинство Царства», и для меня это было настоящим откровением, потому что то, что писал отец Александр, поразительным образом совпало с какими-то моими внутренними, даже не скажу – размышлениями, скорее интуициями. Я до этого ничего подобного не читал.
У нас в семинарии была небольшая группа студентов, которые причащались каждое воскресенье. Все знали, что они читают Шмемана, что они читают Афанасьева. И они держались некой группой, не в том смысле, что они были какими-то сектантами, но регулярность причащения, регулярность подготовки к нему выделяла их из всех остальных. И это, конечно, было действительно знаком, очень важным, существенным, что книги отца Александра – это не просто книжки, которые можно прочитать и положить на полку и дальше жить обыкновенной жизнью, которой ты жил до этого.
В отце Александре мне сразу бросилось в глаза и сразу во мне срезонировало его неприятие ложного символизма в литургии, и наоборот, свидетельство о том, что такое символизм, что такое символ. Что не просто указывает на что-то, а что с чем соединяется: через невидимое мы входим в видимое. Меня поразили в отце Александре разумность, реалистичность, то, что он всегда говорит по существу и никогда не размазывает кашу по тарелке. В его порой невесёлых размышлениях сквозит юмор, и все они как будто просвечены радостью и надеждой. И это, конечно, очень важно, потому что та «бездарная серьёзность»3, о которой он часто пишет, мешает нам воспринимать Божественную Литургию, вообще богослужение, вообще жизнь в Церкви непосредственно. А ведь именно детская непосредственность – это, собственно, то, что завещал нам Господь.
————
1 Первая часть круглого стола была опубликована в Кифе № 1 (281), январь 2022 г.
2 Нью-Скит (Новый Скит) – три православные общины в г. Кембридж (штат Нью-Йорк) юрисдикции Православной церкви в Америке.
3 Из «Дневников» протопресв. Александра Шмемана: «Пятница, 16 февраля 1973. Искал тетрадку в своем столе. Нашел почти новую – и в ней одна запись, сделанная 1 ноября 1971 года. Почти смешно, до чего сходно с той, что предшествует этой: «религия» – худшее и лучшее в человеке. Не только лучшее, а тоже и худшее. Читал Journal Litteraire Leautaud («Литературный дневник» Леото (фр.)) – странное влечение к такого рода книгам. Может быть, потому, что это как зеркало для верующих: вот какими нас видят правдивые люди. Фальшь, ужасающая фальшь «религиозности». Безрадостность. Бездарная «серьезность». Неужели это возможно, если верить в Бога – в вечное и главное tout est ailleurs (Все – там, все – иное (фр.)) (Julien Green)? Почти невозможность дальше выносить «академическое изучение духовности». Сколько ненужного, пустого, фарисейского».
Кифа № 2 (282), февраль 2022 года
