Об истории Преображенского братства рассказывает священник Георгий Кочетков. Продолжение1
«На дипломатическом поле» владыка Кирилл очень помог мне поступить. Он боролся за каждого образованного абитуриента, который мог иметь перспективу принести пользу духовным школам. Конечно, и мне, и владыке пришлось скрывать факт моей учёбы в аспирантуре. Это было бы слишком большим «противопоказанием», не говоря уж о факте существования моей молодёжной евангельской группы.
Отец Георгий, поступить в Ленинградскую духовную академию Вам предложил её ректор, архиепископ Выборгский Кирилл?
Да. Он это делал несколько лет подряд. Ещё с 1975 года несколько человек из нашей группы ежегодно приезжали в Ленинград в ноябре на литургию ап. Иакова. Потом владыка Кирилл принимал нас и долго с нами беседовал. И вот в ноябре 1979 года я согласился с его предложением, так как понял, что в московскую семинарию мне поступить будет ещё труднее. Надо было поступать подальше от дома, чтобы контролирующим органам было непросто выяснять про меня, кто я такой. Вспомним, что тогда русскому человеку, в отличие от жителей западных областей, да ещё человеку с высшим образованием и с аспирантурой Академии наук СССР поступить было почти невозможно.
В то же время член нашей евангельской группы Александр Михайлович Копировский благодаря тому же приглашению владыки Кирилла стал одним из преподавателей Ленинградской духовной семинарии. Он преподавал семинаристам церковную археологию все годы, пока я учился, и даже немножко дольше. В том же году ещё один брат из нашей группы, ныне известный протоиерей из круга, близкого к о. Владимиру Воробьёву, поступил в Московскую семинарию.
«На дипломатическом поле» владыка Кирилл очень помог мне поступить. Он боролся за каждого образованного абитуриента, который мог иметь перспективу принести пользу духовным школам. Конечно, и мне, и владыке пришлось скрывать факт моей учёбы в аспирантуре. Это было бы слишком большим «противопоказанием», не говоря уж о факте существования моей молодёжной евангельской группы. Но позже оказалось, что несмотря на то, что мы все много лет вели на глазах у всех в самом центре Москвы, в патриаршем Елоховском соборе, активную церковную жизнь, КГБ о нас, слава Богу, ничего не знал.
Это чудо или что?
Я не знаю. Это реальность жизни. Все тогда считали, что КГБ вездесущий, что он всё знает и контролирует, а оказалось, что нет. Они узнали о нашей группе только после нашего поступления в семинарии в 1980 году. Значит, весь предыдущий период нашей церковной жизни и деятельности с конца 1960-х гг. мы существовали свободно. И мы действительно жили свободно, дышали свободно, хотя, конечно, все привыкли к осторожности: мы не говорили ничего лишнего по телефону и даже не называли в разговорах имён наших знакомых священников, как и те места, куда мы ездили, использовали только псевдонимы (о. Всеволода Шпиллера именовали Николаем Сергеевичем, о. Виталия Борового – Виктором Алексеевичем, а Троице-Сергиеву лавру – дачей в Дубках). Это было важно.
То, что о нас так долго нигде ничего не знали, было для нас радостным и как бы освобождающим моментом. Да, что-то они знают, да, за кем-то они смотрят, но они далеко не всеведущи и не всесильны. Это не значило, что они при этом ничего не могли, но их сила была, мягко говоря, преувеличена. Это была просто народная молва, на которую они сами и старались воздействовать, распространяя разные выгодные для них слухи. Вот это было важно для меня знать и потом, когда я уже учился в Ленинградской духовной академии. Я понимал, что они теперь пристально смотрят за нами, наблюдают за тем, с кем мы общаемся, что мы делаем, куда мы ходим, о чём говорим – но всё это до определённого предела, ибо они многого не знают.
Я подал документы в ЛДАиС как можно позже, в самом конце августа 1980 года (чтобы обо мне не успели навести справки) и неожиданно поступил сразу в Академию. За семинарию всё сдал экстерном. «Сколько экзаменов?» – «Двадцать восемь». Я целых два года параллельно с учёбой в Академии сидел над семинарскими учебниками и потихоньку сдавал экзамены.
Это тоже была инициатива владыки Кирилла?
Да. Но надо сказать, что ещё один член нашей московской группы Александр Жиляев (в будущем архим. Нестор) за три года до меня точно так же поступил сразу в Академию, хотя у него не было высшего светского образования. Однако, скорее всего, тогда это была инициатива не владыки ректора, а митр. Никодима2.
В среде студентов академии наверняка обсуждались события, происходящие за её стенами: в эти годы умер Брежнев, генеральным секретарём стал глава КГБ Андропов. Но, как известно, и у стен есть уши…
Стоит, может быть, немного остановиться на отношениях с «органами». Это любопытно. В те годы на первом этаже Духовной академии справа от входа был небольшой коридорчик. Через него можно было пройти на второй и другие этажи, но для этого нужно было пройти мимо покоев: сначала были покои ректора, архиепископа Кирилла, напротив была ещё одна дверь в кабинет, а дальше – вход в покои митрополита Ленинградского (потому что из Александро-Невской лавры митрополита при Хрущёве выгнали и он обосновался в здании Академии). Так вот, интересна была эта «дверь напротив». Там открыто сидел товарищ из «органов», как положено, под портретом Дзержинского. И туда заходили некоторые студенты и преподаватели.
С докладом?
Не знаю, может быть, для беседы. Известно, что «голубых» они таскали всё время (люди ведь видят, кто куда ходит). То есть это происходило почти открыто.
К контролю со стороны «органов» добавлялся контроль со стороны уполномоченных. Уполномоченным Совета по делам религий в Ленинграде был тогда Г.С. Жаринов, отвратительный тип.
Но он ведь тоже, получается, был сотрудником одного из отделов КГБ.
Нет, Совет по делам религий был отдельным учреждением, связанным с КГБ, но не подчинённым ему. И связь эта была довольно сложной – иногда между ними возникали серьёзные противоречия.
Уполномоченный занимался прежде всего работой с приходами и приходскими священниками. Он выдавал справки и регистрацию каждому из них. Если он не регистрировал священника на приходе или отбирал у него регистрацию, тот оказывался безработным, и никто, никакой митрополит не мог ничего сделать. Уполномоченными обычно были очень грубые старые большевики какого-то совершенно дикого деревенского разлива, которых ни к чему серьёзному больше приставить было нельзя. Вот они и занимались церковью, но очень произвольно и по-хамски.
Сотрудники КГБ это делали более утончённо, не так грубо, но они двигались в том же направлении контроля церкви для её разрушения. Слава Богу, я никогда не беседовал с ними. Но почти всех преподавателей таскали на регулярные беседы с сотрудниками «органов». Причём делать это могли очень хитро: повесткой вызывали в военкомат и человек по закону обязан был туда прийти. А когда он приходил в военкомат, его препровождали в соседнюю дверь, где уже сидели и ждали его товарищи из «органов».
Отец Иннокентий (Павлов), который преподавал Историю русской церкви, как раз мне всегда рассказывал, как его вызывали и о чём с ним беседовали кагэбэшники. Я думаю, что все преподаватели рассказывали это владыке Кириллу, поэтому он хорошо ориентировался в том, кто и что интересует органы, что для него было важно.
Бытовало иллюзорное мнение, что людей из «органов» можно переиграть, что можно с ними так побеседовать, что ты никого не сдашь, но узнаешь через них, так сказать, «политику партии и правительства», кто на кого зуб имеет, кто под кого и куда копает. Иногда это у некоторых получалось, но редко. Как правило, кагэбэшники, конечно, имели полную возможность сами больше узнавать через такие собеседования.
К слову, о. Иннокентий (Павлов) был единственным человеком, который после моего изгнания из Академии в конце 1983 года, когда я долгое время, четыре с половиной года, нигде легально не мог ни служить, ни работать, разве что временно и всегда под ежедневной угрозой увольнения (был такой период), предложил мне материальную помощь – небольшую, один раз, но для меня это было знаковое событие. Я этого, конечно, никогда не забуду.
А кто вспоминается Вам из преподавателей?
Среди них были выдающиеся люди. Прежде всего, надо назвать протоиерея Ливерия Воронова, который прекрасно преподавал нам догматику. Я тогда ещё не знал, что он был членом Псковской миссии, что он долго сидел именно за это, я только знал, что он просто сидел. Слухи, естественно, были о том, что он якобы стукач, что он то-сё, но, простите, о ком только не было таких слухов? Всякого приличного человека, которого кагэбэшники хотели «прибрать к рукам», а он не очень поддавался, они старались обвинить или в гомосексуализме, или в стукачестве. Других способов опорочить и припугнуть человека не было. Поэтому всегда нужно десять раз проверить, прежде чем слушать любые слухи.
Отец Ливерий ещё в конце третьего курса поймал меня между двумя этажами на лестничной клетке, где было темно и никто ничего не видел, и сказал: «Отец Георгий, будьте осторожны! Над Вами сгустились тучи. За Вами смотрят, за Вами следят и готовы принять меры». Он был единственный, кто меня прямо предупредил.
Отец Ливерий, видимо, ко мне очень хорошо относился, потому что ещё в конце третьего курса он поймал меня между двумя этажами на лестничной клетке, где было темно и никто ничего не видел, и сказал: «Отец Георгий, будьте осторожны! Над Вами сгустились тучи. За Вами смотрят, за Вами следят и готовы принять меры». Он был единственный, кто меня прямо предупредил. Видимо, его тоже вызывали, как и всех, кагэбэшники, спрашивали обо мне, и он тут же мне это передал.
Уже значительно позже, в начале 1990-х, я как-то был в Петербурге на конференции, и о. Ливерий подсел ко мне и стал расспрашивать: а что Вы там в Москве делаете, как Вы служите? Я подумал: ой, сейчас мне будет… Но честно и откровенно говорю: служим во Владимирском соборе бывшего Сретенского монастыря так-то, так-то и так-то: по-русски, без царских врат, без завесы, все всегда причащаемся, проповедуем после Писания, всех желающих оглашаем. А он ко мне повернулся и говорит: «Бог вас да благословит! Это то, что сейчас всем надо». И всё. Я этого никак не ожидал. Он ведь много лет отсидел и был, конечно, человеком очень осторожным, закрытым, но в какие-то важные моменты он всё-таки рисковал и делал то, чего требовала от него совесть. Поэтому я считаю его очень достойным святым человеком и не верю никаким слухам, от кого бы они ни исходили.
Ваше изгнание с четвёртого курса Академии было для Вас неожиданным?
И да, и нет. Впоследствии я понял, что были события, которые в большой степени подготовили это изгнание. Одним из таких событий была поездка на втором курсе после Пасхи в Москву, в ходе которой мы побывали в соборах Кремля, которые тогда были только музеями. Я по своей ещё школьной и институтской привычке водить по кремлёвским соборам неофициальные экскурсии стал рассказывать то, что я знал, студентам нашего академического курса, в основном очень невежественным в смысле культуры. Но рассказывать только о прошлом было бы неинтересно, и помню, я там что-то отпустил про современное положение нашей церкви. И тут вдруг, как молния, передо мной встала фигура местной смотрительницы с большими ушами. «Вы что тут религиозную пропаганду разводите?!» – сказала она совершенно скандальным визгливым голосом. И устроила в Архангельском соборе чуть ли не скандал (понятно, что религиозная пропаганда в советской стране была запрещена).
Все наши прижали уши и, естественно, очень испугались (мало того, что весь советский народ жил под колпаком страха, но церковные люди под этим колпаком находились вдвойне, сугубо). Мы ушли спокойно, нас никто не арестовал, но, как говорится, осадок остался и, видимо, не только осадок. Судя по всему, это было доложено куда следует, и после этого для меня в Академии начались какие-то более суровые времена.
История Вашего изгнания получила широкую огласку и достаточно хорошо известна3, но хотелось бы узнать, что было после него.
Судя по всему, когда меня изгоняли из Академии, меня хотели впоследствии арестовать и посадить. Ещё в Ленинграде со мной довольно доброжелательно беседовал один из преподавателей академии. Он был кагэбэшником и прямо сказал мне всё, что они планируют: «Вы дальше не сможете найти работу, и мы Вас посадим за тунеядство». Но до этого дело не дошло, однако я стал «профилактируемым», то есть человеком, за которым очень пристально следят, которого тщательно «опекают», прочитывают письма, прослушивают разговоры, не дают работать и готовы в любой момент арестовать. Это был своеобразный домашний арест4.
А по чему это было видно? Ведь никто Вам повестки не приносил? Не задерживал на улицах?
Нет, конечно. Но на работу не принимали, служить в церкви (а я был уже дьяконом) не давали. Я ходил к о. Матфею (Стаднюку), который тогда был секретарём патриарха по Москве, и просил определить меня в какой-нибудь храм для служения. Официально мне не отказывали, ибо для этого не было никаких оснований, но я приходил, мы беседовали и на этом всё заканчивалось. Однако мне предоставили возможность сотрудничать в Издательском отделе МП с теми, кто занимался подготовкой «Настольной книги священнослужителя». Я принял участие в написании одного из её томов, который, к сожалению, так и не вышел. Благодаря этому я немножко подрабатывал.
А то, что телефон прослушивался, я узнал непосредственно. Я часто засиживался по ночам, читал книжки или что-то писал, и всегда в определённое время, часа в 3–4 утра, мой домашний телефон «оживал», хотя трубка лежала на своём месте и никто до неё не дотрагивался. Начинались какие-то странные перезвоны. Видимо, меняли запись, шла настройка. Однажды я поднял трубку и услышал, о чём там говорят те, кто этим делом занимался. Они, видимо, не поняли, что трубка поднята, поэтому продолжили разговаривать между собой, и мне всё было слышно.
Я быстро понял, что служить дьяконом мне никто не даст, и где-то ко времени Великого поста 1984 года смог договориться в одном из ближайших к моему дому храмов, Знаменском храме на Речном вокзале в Москве, что я буду, не оформляясь официально, за очень скромную неофициальную плату исполнять обязанности чтеца. А храм этот был очень не простым. Там в то же время служил дьяконом Александр Борисов, а чтецом был Владимир Лапшин (тогда ещё мирянин). Так что компания у нас там собралась неплохая.
Конечно, мне приходилось и на клиросе петь, потому что часто было слишком мало певчих. Но я, честно сказать, даже благодарен Богу за это, хотя нагрузка при моей болезни была иногда слишком большая, потому что подобной богослужебной практики ни в семинарии, ни в академии пройти было бы невозможно. Я там узнал столько тонкостей чисто алтарной деятельности, каких иначе никогда бы не узнал.
Но мне нужна была и официальная работа, ведь если бы я оставался безработным, то по советскому законодательству ничто не мешало мне действительно загреметь в места не столь отдалённые по статье за тунеядство, подобно Бродскому. Так обычно и делалось, на это и рассчитывали. Но Господь так устроил, что я несколько лет, до конца 1987 года, благодаря помощи Вячеслава Леонидовича Глазычева и Олега Игоревича Генисаретского, работал и.о. главного бухгалтера в Центральной экспериментальной студии при Союзе художников СССР. Но я не был утверждён в этой должности и поэтому должен был с неё в конце концов уйти, так что и эта работа не защищала меня от возможного обвинения в «тунеядстве».
Думаю, меня в конечном счёте так и не арестовали потому, что было известно, что я тяжело болен диабетом. И если бы я умер в тюрьме или лагере, был бы международный скандал (а о нашем изгнании из Академии5 знали и за границей). Так что диабету я должен быть по-своему благодарен. Нет худа без добра.
Некоторые люди слишком испугались. Они уже не один год были в группе, ещё с 1970-х годов, но именно они сказали: «Знаешь, отец Георгий, у тебя диабет, ты скоро помрёшь, а нам ещё жить».
А как жила в это время Ваша евангельская группа?
В 1985 году я всем сказал: «Хватит нам тянуть время. Мы с 1975 года уже живём в преддверии и никак не родимся в общину. Надо постараться». Кто-то меня услышал, а кто-то нет. Это породило даже четвёртый раскол в нашей группе – только потому, что некоторые люди слишком испугались. Они уже не один год были в группе, ещё с 1970-х годов, но именно они сказали: «Знаешь, отец Георгий, у тебя диабет, ты скоро помрёшь, а нам ещё жить». Двое из них ныне протоиереи, но им не позавидуешь.
А чего они испугались?
Вы не поверите, но тогда, хотя на церковных кухнях и в углах бурно обсуждалось будущее церкви, и оно даже связывалось чаще всего именно с общинами и общинным устройством, открыто произносить слова «община» и «братство» было опасно. Почему мы в те годы чаще называли себя семьёй, а не общиной? Не только потому, что это грело наше сердце, а потому, что нельзя было говорить об общине. И о братстве мы не могли говорить, хотя думали о нём. Писать об этом, открыто говорить об этом было прямо смертельным номером6. Когда я писал посвящённую общине «герасимовскую» статью7, я готовил себя к тому, что если она выйдет наружу, на поверхность, тем более будет опубликована, то меня посадят и я вообще сгину. Я тогда так и думал – что это моя первая и последняя богословская работа. Так что кого-то связанный с этими опасностями страх гнал друг от друга, от служения, от общины и от братства, а кого-то нет.
Среди тех, кто благодаря нашей помощи воцерковлялся, были люди, которые уже начинали преодолевать этот страх. А катехизация продолжалась. Хотя, к сожалению, пока я жил и учился в Ленинграде (где за это время огласилось несколько групп), катехизация здесь, в Москве, почти не проводилась. Была лишь одна маленькая группа, которая завершила оглашение в январе 1981 года. Её вели Александр Михайлович Копировский и Олег Игоревич Генисаретский. Потом, к сожалению, несколько лет был перерыв, и лишь в конце 1983 – начале 1984 года была собрана ещё одна небольшая группа из четырёх человек. Ещё несколько человек весной 1984 года готовились к крещению индивидуально, а я начал вновь оглашать московские группы с середины 1984 года. На Рождество 1985 года воцерковились ещё 4 человека, а в июне – на редкость большая для меня группа из более чем 10 человек. Благодаря ей я в первый раз связался с отцом Павлом Адельгеймом. Я уже знал о нём из «Вестника РХД» и послал к нему в Псков одного из нововоцерковлённых братьев. Так что наша связь с ним была весьма продолжительной.
Отец Георгий, расскажите, что такое оглашение образца середины 1980-х? И как Вы собирали людей?
Просто наши братья и сёстры из евангельской группы приглашали своих знакомых, друзей и родных. И они приходили вместе со своими крёстными или поручителями. В результате они оглашались вместе и образовывалась уже приличная группа. Один цикл оглашения шёл примерно три месяца, потому что ещё не было того, что мы теперь называем первым этапом оглашения. Был только второй этап и, с конца 1983 года, третий – таинствоводство (мистагогия) на Светлой седмице8. Первый этап оглашения созрел во второй половине 1980-х гг. Он был самым длительным, часто шёл более года: надо было как-то людей подготовить, подсобрать, отучить от смертных грехов и т. д. Поэтому собирались группы у меня сперва два-три раза в год, а с введением первого этапа – раз в полтора года. Поэтому с 1987 г. их пришлось запараллеливать.
Я был всегда катехизатором, но без помощников из моей группы я бы не много сделал. У меня всегда были замечательные помощники. Хотя состав группы мог потихонечку меняться, всё равно все были включены. Никто не отдыхал. Если шла катехизация, группа в это включалась, знакомилась с людьми, составляла тот дух, тот семейный и братский настрой, который позволял людям лучше воцерковляться.
Мы все участвовали в этом. Я был всегда катехизатором, но без помощников из моей группы я бы не много сделал. У меня всегда были замечательные помощники. Хотя состав группы мог потихонечку меняться, всё равно все были включены. Никто не отдыхал. Если шла катехизация, группа в это включалась, знакомилась с людьми, составляла тот дух, тот семейный и братский настрой, который позволял людям лучше воцерковляться.
Начиная с 1986 года кто-то из тех, кто оглашался, стал входить прямо в мою группу, и это было что-то новое для нас. Мы всегда говорили, что оглашаем людей для церкви, стремимся, чтобы они в полноте вошли в неё – воцерковились. Именно из-за этого мы долго не приглашали в свою группу всех огласившихся. Только те, кто сам просился или что-то делал для этого, могли войти в нашу группу. Но начиная с 1986 года (как раз после четвёртого раскола) в группу после оглашения стало приходить много новых людей, а в 1987 году в мою евангельскую группу вошла практически вся группа, которая только что воцерковилась. И это было очень важно, потому что после неё уже не осталось места в моей группе и все группы (совершенно неожиданно, не по какой-то указке или программе) стали сохраняться как устойчивая целостность. Люди уже во время оглашения сильно соединялись, «прикипали» друг ко другу. Поэтому мы перестроились и стали поддерживать братские отношения с этими группами. В начале 1988 г. моя евангельская группа родилась в общину, а к весне того же года удалось «открыть» (потаённо, конечно) православный институт для подготовки образованных катехизаторов и мирян. А в августе 1990 г. неожиданно образовалось Преображенское братство, добровольно объединившее прошедших оглашение и приемлющих общинный и братский путь устройства Православной церкви в постконстантиновский период её истории. Этому помогло возобновление мною в мае 1988 г. приходского дьяконского, а с сентября 1989 г. пресвитерского служения.
Беседовал Андрей Васенёв
Фотографии из архива священника Георгия Кочеткова
————
1 Первое интервью об истории братства было опубликовано в «Кифе» № 3(307) под заголовком «Немного о корнях», второе – в «Кифе» № 6(310) под заголовком «Жаль, что агапическая традиция Церкви так мало исследована», третье – в «Кифе» № 7–8(311–312) под заголовком «Как я писал “герасимовскую” статью».
2 Митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим скончался в сентябре 1978 г. Об отношениях между ним и священником Георгием Кочетковым, а также членами его группы можно прочитать в публикации «Как я писал “герасимовскую” статью», «Кифа» № 7–8 (311–312), июль-август 2024 г.
3 См. например, интервью свящ. Георгия Кочеткова «Таинствоводство – как раз то звено, которого прежде так не хватало для того, чтобы всё связалось и сошлось воедино» (к сорокалетию начала практики таинствоводственного этапа оглашения, совпавшего с событиями изгнания о. Георгия из ЛДА). «Кифа» №12 (304), 2023 г.
4 В эти годы в число «профилактируемых» входили и такие люди, как протопресвитер Виталий Боровой и академик Сергей Сергеевич Аверинцев.
5 См. сноску 3.
6 Здесь можно вспомнить, что как только члены Христианского семинара попробовали в 1979 году начать выпускать самиздатовский журнал «Община», их всех посадили в лагеря на большие сроки. Материалы собранных ими трёх номеров не сохранились, кроме текстов второго номера, которые были переданы за рубеж.
7 Об обстоятельствах написания и о содержании этой статьи рассказывается в «Кифе» №7–8 (311–312), июль-август 2024 г.
8 Подробнее о возникновении третьего этапа рассказывается в интервью свящ. Георгия Кочеткова «Таинствоводство – как раз то звено, которого прежде так не хватало для того, чтобы всё связалось и сошлось воедино», «Кифа» №12 (304), декабрь 2023 г.
