В 2023 г. исполнилось 90 лет со дня рождения московско-костромского поэта В.Н. Леоновича (1933, Кострома – 2014, Кологрив Костромской обл.).
Мы познакомились с Владимиром Николаевичем в самом начале 1990-х при работе в Комиссии по литературному наследию репрессированных писателей. Добился её создания при Союзе писателей СССР московский писатель Виталий Шенталинский, а Владимир Леонович, его друг, в то время тоже живший в Москве, ему активнейшим образом помогал. Идея была в том, чтобы собрать всё, что ещё уцелело из рукописей писателей, ставших жертвами советских репрессий. Секретные архивы тогда ненадолго приоткрылись, и в них обнаружились стихи, проза, дневники, сохранявшиеся в следственных делах как улики, а также протоколы допросов, проливавшие свет на последние месяцы и дни осуждённых. Помимо этого, в комиссию хлынул поток рукописей, лежавших до времени в домашних архивах: люди поверили, что время правды и свободы настало. Это было как явление затонувшей Атлантиды – вычеркнутые из жизни авторы, утраченные, казалось, навсегда произведения. Всё это нужно было читать, готовить к публикации, писать предисловия, изыскивать возможности для издания. И мы читали, выслушивали посетителей, отвечали на звонки и письма. Временами становилось уже трудно провести грань между ними, авторами рукописей и воспоминаний, – и собой. Как писал В. Леонович:
Воистину, не вы погибли,
а мы. И вся тут простота.
Вся простота
Далеко не в каждой присланной картонной папке обнаруживался новый Лев Толстой. Но часто самые простые, а то и безграмотные строки содержали душераздирающее личное свидетельство, они буквально взывали: «Опубликуйте! Это ваш долг! Об этом должны узнать люди!» Перед этими трагедиями, их величием замолкали наши споры о талантливости или неталантливости автора. А Владимир Николаевич особенно поражал нас тем, что с готовностью брал домой потрёпанные папки и тетради, терпеливо читал, старался пристроить в печать.
«Нашу тему» никто и никогда не жаловал, даже в тогдашние перестроечные годы. Сборник прозы, поэзии и документов репрессированных авторов «За что?» вышел в 1999 году только благодаря финансовой помощи Фонда Солженицына. В большом предисловии к этому сборнику В. Леонович писал:
«Нашей целью было выявить личные духовные усилия каждого автора этой книги – усилия к Свободе, к Добру, к Мысли, к Прекрасному. Ко всему тому, чего их посмели лишить на годы, навсегда… Известные пасхальные стихи Бориса Пастернака кончаются так:
Смерть можно будет побороть
Усильем воскресенья…
Таким образом, и наши скромные желания не имели в виду собрать по горсточке гору праха – но слить запечатлённые на бумаге страстные, отчаянные, порой неистовые усилия остаться жить, сказать своё, послужить примером и уроком того, что усваивается так трудно…»
Эта боль о загубленном человеке сопровождает всё творчество и всю жизнь Владимира Леоновича. Образ трагического времени у него многогранен. Часто это своего рода поэтический памятник, в противовес иным, официальным.
Вот семь «кулаков», замёрзших насмерть по дороге к месту своего спецпоселения. Они поснимали с себя зипуны и укрыли ими мальчика в безнадёжной попытке его спасти.
Высоко вытаял сугроб,
лежит на теплине малец,
застыли все, и нету дров,
и этот мальчик не жилец.
Как поминальная свеча,
он долго теплится в снегу.
Земля уже не горяча,
и как ему я помогу?..
Минует время – горе, гнев –
одно минует за другим.
Семь кулаков, окаменев,
сидят над мальчиком своим.
Ещё один памятник, созданный поэтической строкой Леоновича, – это как будто летящая фигура Варлама Шаламова, писателя, подвергнутого «активному следствию», затем узника ГУЛАГа, проведшего на Колыме 16 лет.
Но я увидел, как Варлам
Шаламов шёл через кольцо:
глазниц полуночная тень,
проваливающийся рот…
Он шёл через московский день,
сквозь кольцевой водоворот.
Пустоты тела и углы,
и полы с ветром пополам…
На сочлененья и узлы
пойдёт любой железный хлам,
и примет каждая щека
по вмятине от кулака:
твоя натура, потрудись,
твоя пора, авангардист.
К кулакам и крестьянам, писателям и их жёнам – память поэта прибавляет и сгинувших вместе со своими прихожанами сельских священников. Несколько стихотворений Леоновича – о священнике Феодосии Чулкове, настоятеле Никольского храма в далеком селе Костромской области:
Лесами – Юг-рекою – на Двину
ушёл крестьянской памяти хранитель –
тебя почтительнейше помяну,
отец Чулков, приходский просветитель.
Небесно царствовать – лежать тебе
обочь дороги неисповедимой,
ослабшему в невольничьей толпе,
на полуночь этапами гонимой.
О «выдохшем» по дороге этапе раскулаченных и об отце Феодосии «ровно и безгневно» рассказывает поэту деревенская бабушка Александра Алексевна. Рассказывает о том, как её саму тогда разлучили с полугодовалым сыном и угнали на спецпоселение.
И хотя село не помнит о своём погибшем священнике («а не было души светлей и кротче»), забыть произошедшее не даёт никому не видимый и лишь поэту слышимый колокол, сброшенный когда-то наземь вместе с колокольней. Колокол продолжает свой тайный неостановимый набат, наполняя им пространство:
В курье гнилой он тонет много лет,
в подушке торфяной – тебя он помнит...
Нет, он не бьётся головой об лёд,
но пойму влажную собою полнит,
и почва под ногами – как волна!
Особенно когда разлив в апреле,
тот гул подземный выдают сполна
кривые расходящиеся мели.
Таков же и его собрат, «главный колокол Соловков», тоже поверженный, но проломивший днище корабля, на котором его увозили. Он, наоборот, положил начало особой погребальной тишине. Упрямый колокол не дался в переплавку
и ушёл, утопив конвой,
и повис над морской травой,
и висит, не дойдя до дна,
соловецкая тишина
от него
одного.
Говорят, нигде больше нет такой абсолютной, оглушительной тишины, как в глубине Соловецкого архипелага. Минута молчания растянулась на десятилетия.
Всем ли нужно ставить памятники? Вопрос сегодня актуальный, о чём свидетельствует, например, общественная дискуссия вокруг расстрельного полигона «Коммунарка» под Москвой, где рядом оказались похоронены как жертвы, так и их палачи.
Нет, не может быть памятника злу. И зло должно быть однозначно названо злом. А когда оно здравствует как ни в чём не бывало, в почёте и достатке, «не наяву и не во сне» разгуливая с палочкой по тихим улочкам Москвы, – это позор, оскорбление памяти жертв:
Неумирающий конвой
внучат и правнуков растит,
и тяготеет над Москвой
непобедимый срам и стыд!
Но нестерпимая жалость, заменившая собою гнев, заставляет В. Леоновича вглядываться в человека, взращённого за годы советской эпохи. Не все были убиты. Те, кто выжил, росли как бы с куском железа в сердце – а это хуже и безвозвратнее, чем льдинка Снежной королевы в сердце Кая:
Коль три поколенья сработалось, скисло, спилось –
такие ребята пропали… Эх, Боже Ты, Боже…
Железо вживили в людей, и оно прижилось...
Леонович себя от них не отделяет. И его в детстве воспитывало время. И он вместе с прочей детворой с азартом наблюдал разрушение Миусского собора:
Не достроенный в Первой войне,
ко Второй был собор не доломан.
Нам внушали презрение к старине,
страсть к разгромам.
Мы дышали с младенчества
силикозною мглой.
Мы не знали отечества,
но годились на смертный бой.
Оттого, погружаясь в пучину – уже не чужого – горя и страдания, человек, вроде бы лично не причастный к душегубству, чувствует свою ответственность и даже больше – вину. Вот он входит в ворота Соловецкого кремля – лагеря:
Соловецкие острова.
Человеческие слова
не слышны.
Не нужны.
Кто из нас – без вины?
В те ворота – как в ад:
виноват.
Виноват.
Человек в ответе за порушенный храм, за поверженный колокол:
А колокол, что уцелел в огне,
повержен вновь, да с колокольней вместе...
Мне страшно и помыслить о вине –
мне только принимать её возмездье.
Владимир Леонович, потомственный интеллигент, который «в дело крестьянское всё-таки вник», просит прощения у разорённого крестьянина с разорённой земли:
Прости мне – чья кровь в этих жилах!
Прости мне,
прости.
И он жаждет увидеть на Лобном месте в Москве «гигантскую подсвешню» со свечой в память обо всех убиенных, о тех, для кого знаком был крест, и тех, для кого знаком была звезда, чтобы:
умерить скорбью их вражду.
Примеры памятников, сотворённых пером Владимира Леоновича, можно множить. Но был и памятник рукотворный: срубленная собственными руками в далёкой карельской деревне часовня. На ней он начертал:
Непогребённым
потонувшим, сгоревшим, безвестно пропавшим
в окаянные лагерные и военные годы
всем
кров тепло память
сострадалицы нашей Пресвятой Богородицы Девы...
Ольга Сушкова
