Тема эмиграции в поэзии позднего советского времени
Советские люди, как известно, жили за «железным занавесом». Подавляющее большинство не могло даже съездить в отпуск в капиталистическую страну, не то чтобы оказаться в статусе трудового мигранта. Однако желание увидеть далёкие земли было. Многие устремляли свой взгляд на «гнилой Запад». Некоторым удавалось туда попасть, но обратной дороги на родину уже не было.
Уехать или остаться? Неофициальные поэты 1960–1980-х думали об этом. Но их ответы на дилемму вовсе не отменяют и даже не нейтрализуют вопрос, упорно сохраняющийся во всех ответах. Андеграунд пишет о внутренней и внешней эмиграции. Однако проблема остаётся без решения даже тогда, когда решение предлагается, потому что оно не всеобъемлюще и недостатки налицо.
Андеграунд проигрывает в стихах оба варианта, и проигрывает их с разных позиций. С одной стороны, литература обращена к фантазийной реальности: к возможным ходам и поворотам судьбы, к тому, что могло бы быть, хотя никогда не было. С другой – к реальным планам бегства. Фантазийное и реальное время порой существуют одновременно, мы видим несколько планов.
Поэт может долгие годы думать об отъезде, но вместо того, чтобы совершать конкретные действия, как то: добиваться вызова от заграничных родственников, подавать документы в Отдел виз и регистраций (ОВИР), жениться/ выходить замуж за иностранца, он уходит во внутреннюю эмиграцию, отгораживается от всего и вся.
Пример подобной раздвоенности – Михаил Файнерман. Об отъезде он мечтал не одно десятилетие. Переписывался с уехавшим другом – об этом стихи: «Прилетели снегири,/ снегири./ А воздух такой прозрачный,/ что сразу понимаешь: это март/ кончается./ Знаешь, пиши мне в письмах/ всё как есть, правда:/ «Встретить весну в Иерусалиме»,/ на холмах, на холмах…».
Поэт хорошо знал английский и полностью погрузился в англоязычную поэзию. Писал короткие верлибры и вполне эпические тексты, переводил. Также интересовался Востоком. В частности, дзен-буддизмом в версии Судзуки. Библиотека Иностранной литературы стала его вторым домом. Иногда он получал посылки от еврейских организаций. Но сделать ответственный шаг Файнерман не решился.
Интересно, что получатель файнермановских писем Наум Вайман тоже порой обнаруживает себя в фантазийной реальности. Но она – не то, что ждёт автора в будущем, а то, что осталось, ностальгические нотки проскальзывают: «Все мечтаю погулять с тобой по окраине/ среди бараков и лопухов./ Я ведь тоже жил в Лианозово/ в начале пятидесятых,/ когда они/ невзначай/ создавали там/ свои “конкретные” школы/ (“пора, пора писать без рассуждений,/ с первого взгляда…”)».
Виртуальную возможность бегства из СССР проигрывает Сергей Кулле в стихотворении «Финляндия» (1981). Здесь рефреном проходит мысль: «Моя Финляндия – страна,/ которая выдаёт». Поэт знает об этом, но продолжает спрашивать: «Но почему же/ я всё бегу и бегу к тебе, Финляндия?/ Моя холодная, прозрачная Финляндия?/ К тебе, а не к другим/ блаженным, южным, благословенным странам?». Чтобы не быть выданным обратно, беглецам, действительно, нужно было пройти всю Суоми насквозь и сдаться властям уже в Норвегии. Я сам, честно сказать, обдумывал подобный план бегства на байдарке по морю. Но моя жена, которая, в принципе, неплохо гребла, решительно отказалась от этой авантюры, уверяя, что без родных берёзок ей никак нельзя.
Важным элементом «внутренней эмиграции» было слушание «вражеских голосов». Передачи западных радиостанций на русском языке глушились. Тем не менее, именно они были источником альтернативной информации и аналитики. Для андеграунда, да и вообще для думающих людей, это была отдушина. Совершенно разные поэты упоминают о значении западных радиостанций в понимании происходящего. Вот, скажем, стихи 1978 года Юрия Кублановского: «Сквозь густоту помех,/ трески и неполадки/ новость одна на всех:/ это срока посадки./ Это – суды в Москве/ с темью в лубянских шхерах,/ с лазерами в траве/ возле скамеек в скверах».
А вот свидетельство Александра Величанского 1969 года. Он в это время посещает Псково-Печерскую обитель и пишет целый цикл стихотворений. Среди прочего Величанский отмечает, что монахи «меж трудов и службы/ слушают по кельям,/ словно пенье птичье,/ из «Спидол» пластмассовых/ о весне о Пражской1/ нездешние вести, рассуждая чинно:/ верит в Бога или нет/ этот самый Дубчек». Так что «вражеские голоса», которые люди с жадностью ловили в Питере и Москве, прорвались в действующий монастырь.
В стихотворении «Полночь: “Глушилки”: Голос неизвестной певицы» (1981) Геннадий Айги погружает нас в психоделические пространства. Мы не вполне понимаем, о чём речь. Но – сопереживаем: «в эту Могилу-Страну – в это смерти “бессмертье” – “сверх-место” муляжей:// в эту афишу-народ! – // выплесни: каплю – чужую кровавую».
В тонком культурном слое СССР отъезд был повседневностью. С одной стороны – он невозможен. С другой – знакомые, друзья уезжают. И с ними уже не столкнуться на улице, не пересечься, не посидеть в парке.
Отъезд знакомых поднимает вопрос – а что же я? Этот вопрос постоянно звучит в ранней поэзии Юрия Кублановского. Поэт отвечает на него, например, так:
Но почему-то, мой друг,
за темнотой занавесок
всё мне мерещится вдруг
аэродромный подлесок,
где у последней черты
прыгает боинг на кочках.
Скоро уедешь и ты
в сером с серёжками в мочках.
Жизнь мою, что впереди,
на перекрученной нити
с тёплым крестом на груди,
хочется – нате, берите.
Или так:
В мозгу пропеллер гудит давно.
Ужо на кухне рвануть окно
и махом – с пятого этажа.
Какая виза?
Лети, душа!
Эти колебания между возможностью и невозможностью свободы дополнены другим движением – между здесь и там. Об этом – текст «В дождь на Арбате» (1976). Поэт гуляет со знакомой, прилетевшей «оттуда», и затем провожает её на авиарейс в Шереметьево. Кажется, всё просто. Но то, что для неё естественно, для него – черта, которую нельзя пересечь:
...И ты очутишься в Париже под каштаном,
обсохнешь, полетишь в роскошный Вашингтон,
где все сенаторы подобны бонвиванам.
А я вернусь домой – в каморку с тараканом
к восточным деспотам в полон.
В постсоветские годы мы увидели, какие это «бонвиваны», но тогда всё представлялось именно так.
Многие друзья поэта уезжают/ уехали. И это не фантазия, а то, что есть. И Кублановский работает с этой данностью. Скажем, пишет шесть стихотворений «На отъезд друга» (1979):
...Ветер перламутровый в ледяных полях
провожает Дмитрия из родимых мест
от сорокалетних плакальщиц-невест.
Вскоре его самого спровадят заграницу, и он напишет:
Из тьмы тутаевской, египетского плена
я выскользнул зачем?
Мне всё равно, куда мои идут колена,
раз сердцем чувствую – что тщетно билась пена
о твердь небесных тем,
и перилась, и разлеталась,
не зная почему.
Единственное уцелело – жалость,
и та не долее под сердцем удержалась,
чем белые в Крыму.
Тема эмиграции в поэзии Кублановского соотнесена с самочувствием лирического персонажа. Он чувствует себя чужим. Это видно хотя бы по зарисовке: «И бычья кровь Советской Власти/ стекает за высотный дом».
«Нормальный советский человек» знает, что ему не нужно «солнце чужое, чужая земля не нужна». Отъезд, таким образом, свидетельствует об отношении к советской власти. На потенциального эмигранта начинают смотреть как на идеологического врага. Социальные связи насильственно обрубаются: готовящегося к отъезду гражданина увольняют с престижной работы музыканта, инженера, учёного. Знакомые из-за вероятности репрессий перестают с ним разговаривать. Нередко за репатриантом устанавливается слежка. Словом, происходит полная маргинализация «отщепенца».
Водораздел между гражданами нашими и не нашими прекрасно понимали все советские люди. Её, к слову, интересно демонстрирует Всеволод Некрасов:
– Гражданин
Гражданин
Гражданин
Гражданин
Вы не за границей
Всё-таки велик и могуч наш язык и плохо поддаётся он управлению. Вот, хотела советская власть заменить буржуазное обращение «господин» на «гражданин», а что вышло? «Гражданин» из высокого слова стало низким. Да, равенство, но в бесправии. Собственно, стихи об этом.
К иностранцам в СССР относились с большим почтением и одновременно с подозрением. Контакты с ними не поощрялись. Помнится, однажды с приятелем мы осматривали микешинский памятник «Тысячелетию России» в Новгороде и приблизились к группе иностранных туристов. К нам подступила барышня и потребовала: отойдите, рядом с иностранцами стоять нельзя. Мы покорно отошли, не сообразив спросить: на сколько метров положено отойти? Есть ли соответствующие инструкции?
Бинарные отношения «там – здесь» обыгрываются в ряде стихотворений. Вот как, к примеру, делает это Владимир Уфлянд:
Есть русских множество поэтов,
живут на Западе они
и пишут там венки сонетов,
уныло коротая дни.
Других же множество поэтов
таких же русских, как они,
живут себе в Стране Советов
и весело проводят дни.
Эмиграция – это линия горизонта, предел для многих деятелей «второй культуры». Именно в силу невозможности возвращения пересечение этой линии – трагедия. Может быть, в другом измерении всё сложится хорошо, но здесь, в этой жизни, всё решительно заканчивается. Поэтому отъезд рифмуется со смертью.
Эмиграция – это линия горизонта, предел для многих деятелей «второй культуры». Именно в силу невозможности возвращения пересечение этой линии – трагедия. Может быть, в другом измерении всё сложится хорошо, но здесь, в этой жизни, всё решительно заканчивается. Поэтому отъезд рифмуется со смертью.
Темы порога, подступа к нему, виртуальное проигрывание ситуации ухода, невозможность этого ухода, мистические встречи с теми, кто уже за чертой – всё это вопросы неофициальной поэзии. Сергей Стратановский в стихотворении «Последний хемингуист» (1979) говорит о пустоте, образовавшейся на месте, где был эмигрант, в данном случае – Довлатов: «В нашем городе скучном, где был он почти знаменит, / В нашем городе пасмурном кружится зябнущий лист/ И летит в подворотню, где он напивался когда-то».
Виктор Кривулин пишет пронзительный по своему звучанию текст «Встреча» (1973):
Всё чаще встречаю на улицах (обознаюсь)
уехавших так далеко, что возможно
о них говорить, не скрывая неловкую грусть –
как мы говорим об умерших: и бережно, и осторожно.
Всё чаще маячат похожие спины вдали. А если вглядеться, то сходством обдаст, как волною.
И страх тошнотворен при виде разверстой земли –
своих мертвецов отпущаеши, царство иное?
И море, и суша, добычу назад возвратив,
издохшими пятнами краски заляпали глобус,
чьи все полушарья для здешнего жителя – миф
о спуске Орфея за тенью в античную пропасть.
Куда же уводишь меня, привиденье, мелькнув
в апраксинодворской, кишащей людьми галерее,
где хищницы-птицы в лицо мне нацеленный клюв
и страха разлуки и страха свиданья острее.
Маячу в толпе, замирая… А рядом орёт
и хлещет прохожих крылом аллегория власти.
Всё чаще ловлю себя, что составляю народ,
уже нереальный – ещё не рождённый… по счастью.
И падаю в шахту, пробитую в скалах, не сам
вослед за ушедшим – но центростремительной силой
толкаем узнать, каково ему, смертному, там,
у центра земли, за границей, точней, за могилой!
Для поэтов попроще расставание теряет метафизический окрас. Валерий Скобло в стихотворении «Та женщина, которую любил…» (1976) описывает отъезд в контексте сплошной ткани существования. Да, подруге повезло: «Не совпади француз, «разрядка» и любовь,/ могло быть всё иначе». Но сам герой тоже мог уехать. Так что ничего необычного, сверхординарного не случилось. Текст оканчивается эффектным финалом: «Я счастлив за неё, что мне не повезло/ и что другой ей оказался ближе…/ И счастлив за себя, что я несчастлив здесь./ …Что я несчастлив здесь, а не в Париже».
Правда, в другом произведении «Стихи прощания» (1978) автору всё-таки приходится признать, что черта – это трагедия: «С грустью и нежностью/ Шепчешь прощанья, прощения слово…/ С частью жизни своей расстаёмся,/ Частью сердца живого».
Также конкретен Наум Вайман. Поэт психологически готовил себя к репатриации давно. «Уйти, чтобы не ныть,/ Чтоб не предать./ Уйти, чтоб позабыть,/ Чтобы не знать!», – пишет он в стихотворении «Уйти! Сломать судьбу!» (1970).
А в 1978 году рождается поэма «Проводы», где подробно рассказывается о прощальной вечеринке. «Царил наигранный и слишком бодрый тон… Подняв стакан, сподвижник закричал:/ «За встречу там!», и выпил вдохновенно./ На что плечами кое-кто пожал… На кухне пели, тренькала гитара,/ Как перед смертью обнималась пара –/ В соседней комнате прощалась молодёжь».
И снова, как и у других авторов, возникает тема смерти: «Какая-то неловкость завелась,/ И как из плена вырваться хотелось./ Как будто приближался вынос тела».
* * *
Проблема «оставаться или уехать» в культурном подполье обсуждалась довольно живо. И если кто-то говорил «нет», то это не значило, что при следующем повороте колеса истории он повторит это слово. Елена Игнатова долго не хотела уезжать, а потом, в перестройку, всё-таки решилась.
В эпоху подпольной культуры «нет» Игнатовой прозвучало вполне определённо. В стихотворении «Что отвечу тебе? Коли эта земля не мила» она говорит о том, что приняла трудное решение: «Я останусь. Осталась. У этой земли я в долгу –/ прежде века сносив, передам ей дарёное тело./ Преломи же свой хлеб – я поймать половину смогу/ здесь, у водораздела». Первоначально стихотворение было посвящено подруге Игнатовой. В приведённых выше стихах она обращается к ней, что, может быть, не совсем понятно, поскольку в новомировской публикации этого текста посвящение убрано, а первая строфа звучит так: «Что отвечу тебе? Коли эта земля не мила,/ её горькая нежность, её одряхлевшие горы,/ так постромки сорвать и лететь, закусив удила –/ нету в этом позора».
В самиздате она звучала иначе: «Что отвечу тебе? Коли эта земля не мила/ и другая страна подаёт торопливые знаки,/ так сорвать постромки и лететь, закусив удила,/ Виолетта Бетаки».
Удивительным образом эти стихи сочетаются с нашумевшим текстом Станислава Куняева «Непонятно, как можно покинуть» (1969). Это редкий случай, когда официальная поэзия вторгается в поэзию неофициальную и вступает в диалог. Куняев, именно в этом тексте, предстаёт тонким лириком. Его аргументация – почему надо остаться – идёт от внутренних переживаний и от родной речи:
Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там, где-нибудь.
Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови,
не оставил в ней места для гнева –
лишь для горечи и для любви.
Конечно, лирический герой, каким он возникает в других стихотворениях автора, вполне советский человек. Он не знает нежности, у него стальные мускулы и железные нервы. Добро, согласно Куняеву, должно быть с кулаками. И вообще, сентиментальность – буржуазный предрассудок. Но это стихотворение выбивается из общего потока, оно написано совсем в другой тональности. Здесь проскальзывают нотки жалости и заботы – в том, хайдеггеровском смысле.
* * *
Эмиграция поставила ещё одну важную культурную задачу – как сохранить совместное участие в литературном процессе, койнонию. Ведь андеграунд ещё можно определить как сообщество творческих людей в общении. И вот это общение уходит в виртуальность. Как тяжело оставаться в пространстве только виртуального общения, мы поняли в пандемию. Но всё-таки общение в Zoom даёт потребителю живую картинку, голос.
В советские времена голос мог появиться только в телефонной трубке. Стоило это бешеных денег, да и далеко не всегда можно было вот так запросто взять и позвонить. Конечно, можно было переписываться. Но письма шли долго, порой не доходили. И литературная сеть, которую составляли деятели «второй культуры», порой становилась очень тонкой, на время исчезала. Дмитрий Бобышев размышляет об этом уже в постперестрочном стихотворении «Переселение» (1993): «То все – и всюду, то как вовсе нет их:/ нужнейшие – без них не жизнь! – друзья,/ по новосельям в землях-континентах/ посеянные… А собрать нельзя».
Завершается стихотворение в миноре: «Я тоже песню спел. А это значит,/ что время – тишиной по горлу: вжих,/ и нет уже меня. Отпрыгал зайчик,/ но оказался с мёртвыми в живых».
Жизнь трагична. Максима Иосифа Бродского – «на Васильевский остров я вернусь умирать» – на поверку оказывается красивым жестом2. Домой возвращения нет. You can’t go home again, как сказал американский классик. Пусть возразит на это вернувшийся назад в совсем другую жизнь Кублановский.
Тема эмиграция как сюжет уходит в линию перехода. По-разному можно смотреть на букеты, которые приносили друзья при расставании. Конечно, они знаменовали добрые пожелания. Но подспудно символизировали венки на могиле. Трап самолёта – это черта.
Борис Колымагин
————
1 «Пражская весна» – период либерализации в Чехословацкой социалистической республике с 5 января по 21 августа 1968 года, связанный с избранием первым секретарём ЦК КПЧ Александра Дубчека и его реформами, направленными на расширение прав и свобод граждан и децентрализацию власти в стране. Реформы Дубчека, провозглашавшие «социализм с человеческим лицом», были попыткой предоставить гражданам права свободы слова, свободы передвижения и др. Ослаблялся государственный контроль над СМИ.
Курс на изменения в политической и культурной жизни, реформы в исполнительной власти не были одобрены другими странами Организации Варшавского договора, после чего на территорию ЧССР 21 и 22 августа были введены их войска (наиболее значительную часть среди них занимали военные соединения СССР). В ходе «операции Дунай» по современным данным погибло 108 жителей Чехословакии и 11 советских военнослужащих.
С этими событиями связано наиболее крупное публичное выступление советских диссидентов. 25 августа 1968 года у Лобного места на Красной площади восемь демонстрантов сидя развернули плакаты, наиболее известный из которых – «За вашу и нашу свободу!». В течение нескольких минут демонстранты были арестованы патрулировавшими Красную площадь сотрудниками милиции и КГБ в штатском, избиты и доставлены в отделение милиции. После суда кто-то из них оказался на принудительном психиатрическом лечении, кто-то в тюрьме, кто-то в ссылке.
После ввода войск и подавления протестов Чехословакия вступила в период «нормализации»: последующие руководители пытались восстановить политические и экономические ценности, преобладавшие до получения контроля над Коммунистической партией Чехословакии Дубчеком. Густав Гусак, который заменил Дубчека и позднее стал президентом, отменил почти все реформы Дубчека.
2 Стихотворение «Стансы», начинавшееся словами «Ни страны, ни погоста/ не хочу выбирать./ На Васильевский остров/ я приду умирать» было написано Иосифом Бродским в 1962 году, за 10 лет до вынужденной эмиграции (правда, известно, что в начале 1960-х он обсуждал с одним из друзей план побега за границу). В поэтической среде позднесоветского времени вместо слова «приду» всегда звучало слово «вернусь» (возможно, изначально стояло именно оно, как свидетельствовал об этом Мирсаид Сапаров). Бродский скончался в 1996 году в Нью-Йорке. В Россию он не вернулся, хотя с начала 1990-х это стало возможным. – Ред.
