Об истории Преображенского братства рассказывает священник Георгий Кочетков. Продолжение1
Отец Георгий, получить храм в Москве, как мне видится, дело непростое. Как братству удалось открыть в начале 1990-х в Москве четыре храма?
Я не очень задавался вопросом – как. За меня просила община, и я подал соответствующее прошение. Да, явно было какое-то противодействие. Но тогда, в 1990 году, уже не было излишней опеки со стороны КГБ и других силовых ведомств или властных структур. Церковь в большой степени была предоставлена сама себе и могла себя показать. К сожалению, когда начались кризисные годы и все накопления мгновенно сгорели, церковные деятели в первую очередь занимались тем, как найти средства. Это важная задача, кто спорит. Но получилось, что и церковной организации было совсем не до нас: мол, кто-то открывает храмы, и слава Богу. Церковные руководители, конечно, понимали, что всё это попадёт «в ту же копилку», покуда люди себя ассоциируют с Русской православной церковью. Я – канонический священник, и поэтому даже если и были какие-то возражения, связанные с событиями 1983 года в Ленинградской духовной академии2, всё равно они не перевесили всех этих обстоятельств.
А как вы выбирали храмы для открытия?
Мы это обсуждали в нашей общине. Братство уже существовало в некоем экзистенциальном, духовном смысле, но не как осознанное единство, не как организация, способная принимать общие решения. Наша община родилась в 1988 году, и мы по привычке всё обсуждали и, естественно, не могли пройти мимо возможности открывать храмы.
Я помню эти разговоры, эти встречи в 1990-м, может быть, даже в 1989 году: давайте откроем какой-нибудь храм, но лучше такой, который был бы всем удобен. А всем удобно то, что в центре Москвы. Тогда люди смогут приезжать с самых разных концов Москвы, тратя на это не слишком много времени и сил. И «первым номером» у нас оказался Владимирский собор бывшего Сретенского монастыря на Большой Лубянке, тем более что там располагались реставрационные мастерские Грабаря (мы считали, что они будут нашими естественными союзниками, правда, на деле получилось не так).
Когда мы вошли в 1990 году во Владимирский собор, там было страшно, потому что внутри стояли железные перегородки, разграничивавшие между собой так называемые кабинеты реставраторов. Эти кабинеты были как клетки. Реставраторы вели себя очень странно: они в основном зарабатывали частными заказами и использовали при этом очень сильные химикаты, чем портили фрески прекрасного храма. Естественно, они сидели и в алтаре, а рядом с алтарём был туалет. (Потом нас упрекали, что это мы его устроили. Но мы ничего не устраивали, он был до нас.)
Затем мы решили открыть рядом стоящий собор Рождественского монастыря на Рождественке, а ещё храм Успения в Печатниках и храм прп. Феодора Студита у Никитских ворот. Четыре храма мы наметили и все их открыли. Меня братство попросило быть настоятелем во Владимирском соборе, а насчёт остальных храмов мы стали думать, кого туда просить в настоятели. В храм прп. Феодора Cтудита мы пригласили отца Павла Вишневского, замечательного священника, очень достойного, прекрасного человека. Он и сейчас служит, но в другом храме. Отец Герасим Иванов стал настоятелем в храме Рождественского монастыря. Он раньше нам помогал в советские годы – крестил наших оглашаемых. Правда, потом он повёл себя не совсем как друг. А в храм Успения в Печатниках мы приглашали отца Виталия Борового. Но он не пошёл. Он всегда хотел быть самостоятельным, он был сам по себе, таким он и остался до конца жизни. Он выдающаяся фигура и, может быть, один из святых того времени, как протоиерей Всеволод Шпиллер, архимандрит Иоанн (Крестьянкин), архимандрит Таврион (Батозский) и некоторые другие.
А кто тогда, если не отец Виталий?
Никого не было. И мы вынуждены были открыть храм Успения в Печатниках под одним руководством с Владимирским собором бывшего Сретенского монастыря. Поэтому я был настоятелем того и другого храма. Но это не было два храма в одном приходе. Было два самостоятельных прихода, две самостоятельных двадцатки.
И вот мы эти храмы стали восстанавливать. Везде было сложно, потому что нужны были и средства, и знания. Ведь не закрасишь всё краской и не построишь просто как хочется.
Понятно, что вы как-то распределяли силы по восстановлению этих храмов. Наверное, Владимирский был центральным собором?
Конечно, для нас он был центральным храмом и там были сосредоточены основные братские силы. Первая община была там, а значит, туда приходили и все наши многочисленные знакомые из-за границы, которые с удовольствием приезжали, смотрели, участвовали в богослужении во Владимирском соборе. Там мы служили с отцом Иоанном Мейендорфом. Там, помню, я приветствовал с амвона Оливье Клемана, одного из наиболее известных и замечательных людей православной Западной Европы. Много, много было гостей.
Но в братстве же в те годы было не так много народу. Вы же понимали, что открытие и устроение храмов, тем более древних, это большое бремя, вообще говоря.
Да. Но мы хотели послужить Церкви, мы же не просто так, не для себя это делали, не просто свои духовные нужды удовлетворяли. Мы же хотели открыть храмы, чтобы их спасти и сделать их вновь храмами. И были рады, что никто не вмешивается и мы можем сделать это хорошо, при этом совершенно не насильственно. Мы никого не выставляли из помещений ни в плане духовного, ни в плане информационного давления. Уж я не говорю про физическое, как это часто делалось тогда. Приходили всякие «казаки» и люди из «черной сотни» и прочих организаций и просто выселяли арендаторов, т. е. тех, кто пользовался этим помещением с советских времён. Конечно, размещение в храмах музеев, мастерских и т. п. действительно было безобразием, но это были живые люди или какие-то организации. Иногда и люди, и организации были хорошие, но найти общий язык с церковью никто из них не мог, да и церковь с ними не могла, скажем прямо.
Почему так было?
Это прямое следствие советского наследия – разделяй и властвуй.
Начало 1990-х – это большой цивилизационный слом в нашей стране. Как Вы тогда всё это воспринимали, видели? Планировали ли сами участвовать? Ведь тогда священники ещё могли быть депутатами, как известно. Вы как-то думали об этом? Говорили ли с братьями и сёстрами?
Глеб Якунин был среди депутатов, да и митрополит Алексий (Ридигер) тоже. Но был депутатом и такой человек, как Сергей Сергеевич Аверинцев, который был очень удивлён поведением большинства наших церковных деятелей в этой государственной структуре и с ними не соглашался, потому что не видел в этом церковного начала. Большинство из них привыкли подчиняться тем, кто сильнее их, и всё. Самостоятельной позиции не было. И готовности к тому, чтобы что-то отстаивать, что-то продвигать, как-то двигаться вперёд почти ни у кого не было.
А у братства и у Вашей общины в этой системе координат была какая-то позиция?
Конечно, была. Мы совершенно не собирались заниматься политическими процессами, потому что считали, что главное – это духовное возрождение народа, что надо церковь привести в чувство, в норму. Потому что она была почти в коме, в полумёртвом состоянии. Это и понятно после 75 лет такого страшного существования под богоборческой властью… Я мог выступать с лекциями о праве, о законодательстве и т. п. или с докладами на конференциях, но я, конечно, не собирался идти ни в какую политику.
Мы делали своё дело, осуществляли план, который созрел у меня в середине 1970-х годов. И всё получилось. В эти годы нам удалось укрепить братство, ответить на запрос народа о катехизации. В год мне приходилось помогать в катехизации примерно тысячи человек. А катехизация наша – это не две-три беседы. Это год, а то и полтора года духовного движения, где с каждым человеком надо было глубоко общаться. А люди, конечно, были все сломаны-переломаны.
Но ведь катехизаторов не появлялось так много, как хотелось бы.
Их просто не было вообще. И не было никакой катехизации в масштабах всей церкви, никакого воцерковления. Помню, в начале 1990-х я читал лекцию в Ленинградской духовной академии. Слушатели тогда понимали слово «воцерковление» только как введение в алтарь после крещения.
Чаще всего не введение, а внесение.
И «изнесение». Вот и всё. А ведь слушателями были студенты духовной академии, в основном будущие или уже рукоположенные священники. И когда зашла речь о длительной подготовке к крещению, они, естественно, возопили: а откуда у нас доходы будут? Какое воцерковление, какая катехизация, кому это нужно? Они такого слова не знали и знать не хотели. Плоды этого мы пожинаем сейчас.
Здесь невольно вспоминается отец Сергий (Савельев), который вынес из храма церковный ящик и сжёг во дворе. Он написал книгу «Разорение», имея в виду разорение церкви, и в первую очередь стяжательство церковное. Меня это поразило, когда я прочитал рукопись этой книги, которая до сих пор, к большому сожалению, не опубликована.
Но он мог это сделать только потому, что у него была община.
Конечно. Он, во-первых, понимал, что происходит, и во-вторых, знал, что делать. Но меня поразило то, что он смог поставить этот грех на первое место. Все знали, что грех стяжательства в церкви существует. Он существовал много веков. Не случайно омоним слова «приход» в то же время и синоним денежного дохода. Да, действительно, чтобы храм и священник могли существовать, нужны средства, а у нас в народе нет традиции заботиться о церкви. И пользуясь этим, церковь старалась всё поставить на службу себе, начиная от сельского старосты и кончая барином или чиновником, вплоть до царских персон. И отсюда второй грех, важнейший для церкви: привычка опираться на светскую власть, на светскую силу. Наша церковь как бы психологически, духовно отказалась от того, чтобы самой всегда быть духовно, культурно, интеллектуально сильной.
Я тогда просил общины помогать новооткрытым храмам: вторая община, пожалуйста, опекайте храм прп. Феодора Студита, такая-то община, будьте, пожалуйста, в третьем храме, а кто-то в четвёртом. И все наши храмы были общинно-братскими. Поэтому вопрос языка был важен, было важно и то, что я читал богослужебные молитвы вслух и не во время пения хора, что после Писания была проповедь, что все участвовали в богослужении в определённом порядке.
Если братство не могло открыть независимый от этих проблем приход, какой в этом был смысл?
Богослужение было братским. Ещё когда я был чтецом на Речном вокзале в Знаменском храме, я всегда сильно русифицировал текст, который читал, так чтобы можно было слушать и хоть что-то понимать. Ещё не было никаких новых переводов, а старые переводы меня в принципе не устраивали. Были люди, которые пытались служить по переводам о. Феофана (Адаменко), помню, в Коломне был один такой священник в то время, но это было очень неудовлетворительно по качеству перевода, хотя отцу Феофану надо памятник поставить. Он достойнейший человек, действительно святой, потому что то, что он делал в советское время, очень мало кто делал. А он это делал вплоть до своей мученической кончины несмотря ни на что, и когда был у обновленцев, которые его преследовали за переводческую деятельность, о чём мало кто знает, и когда ушёл от обновленцев в патриаршую церковь. Он собирал свою общину, иначе и не могло быть.
И мы тоже собирали общину, собирали братство. Я тогда просил общины помогать новооткрытым храмам: вторая община, пожалуйста, опекайте храм прп. Феодора Студита, такая-то община, будьте, пожалуйста, в третьем храме, а кто-то в четвёртом. И все наши храмы были общинно-братскими. Поэтому вопрос языка был важен, было важно и то, что я читал богослужебные молитвы вслух и не во время пения хора, что после Писания была проповедь, что все участвовали в богослужении в определённом порядке. Для детей мы ставили маленькие лавочки прямо перед алтарём, чтобы они всё видели и слышали. На «изыдите, оглашаемые» оглашаемые уходили, на «двери, двери» мы двери закрывали, т. е. что говорится на службе, к чему призывает богослужебный чин, то мы и делали, у нас не просто в одно ухо входило, а в другое выходило, как это бывает на приходах. Именно при общинно-братском приходе можно было вести катехизацию. Какие-то хоть и маленькие помещения, но были, и можно было ими для этого пользоваться. Уже во Владимирском соборе я благословил воскресную школу и отряд скаутов, плюс к этому самостоятельную молодёжную группу. Всё можно было делать на приходе. И конечно, мы вкладывали все силы и средства, чтобы восстановить нормальный порядок в храмах. Всё приходилось начинать с нуля. Никто нам ничем не помогал: делайте что хотите. А ведь ещё у меня была Московская Высшая православно-христианская школа, где я был ректором. А к 1993 году мы даже открыли православный детский садик. И всё это была ежедневная работа.
Общинно-братский приход – это когда не община при приходе (приходская община), а когда приход при общине и братстве. Такой приход всячески способствует тому, чтобы всё, что в храме и при храме происходит, было пропитано духом общения и служения, духом личностности и соборности, то есть того самого главного, ради чего стоило стараться и в те годы, и до сих пор.
Отец Георгий, вот Вы сейчас по ходу дела сказали, что это был общинно-братский приход. Что он собой представлял?
Общинно-братский приход – это когда не община при приходе (приходская община), а когда приход при общине и братстве. Такой приход всячески способствует тому, чтобы всё, что в храме и при храме происходит, было пропитано духом общения и служения, духом личностности и соборности, то есть того самого главного, ради чего стоило стараться и в те годы, и до сих пор.
Что это значило для людей, которые приходили, что называется, с улицы?
Что они попадали в обстановку общения. Они с самого начала мгновенно чувствовали, что здесь не так, как везде. Потому что люди не просто доброжелательны, не просто культурны, а очень открыты.
Они сразу чувствовали, что и понятный язык богослужения не случаен, и касающийся всех процесс катехизации.
Важно было, чтобы люди были катехизированы. Но, конечно, качество катехизации было разным: и люди были слишком разные, да и катехизаторы были очень разные. Потому что откуда было взять катехизаторов? Я не мог вести все группы. Сначала, даже когда наступил вал желающих прийти в церковь, воцерковиться, я сам вёл все группы оглашения. Но уже начиная с 15-й, с 16-й группы я уже один делать этого не мог. Если в 1991 году было две группы на Пасху и две группы на Троицу, в 1992 году тоже четыре группы, то в 1993 году на Рождество воцерковлялось уже восемь групп из разных городов, на Пасху четырнадцать, на Успение пять. Это около тысячи человек в год.
Батюшка, огласить – большое дело. Но ведь важно было ещё огласительную группу собрать. Как собирались эти группы?
Я вёл «открытые встречи»…
Открытые в том смысле, что на них мог прийти любой человек?
Да, открытые для всех, как сейчас бы сказали – инклюзивные. Хорошо, что мы не стали называть их миссионерскими, потому что любая миссия слишком институционализирована, «функциональна», она работала часто в тесном сотрудничестве с государством во всех случаях, и на Западе, и на Востоке.
В те годы интерес к духовной жизни, к церкви был в людях колоссальный. Они передавали друг другу информацию о наших встречах, и братчики тоже приглашали своих друзей, знакомых и родных. Бывали и такие случаи: едешь на открытую встречу на такси и рассказываешь в ответ на вопрос таксиста: вот, мол, еду туда-то и туда-то. И он говорит: «Я тоже хочу», бросает свою машину и идёт на встречу. Я помню, мы нашли как-то большой зал на Большой Лубянке. Потом оказалось, что это Дом культуры МВД. Я думаю, на нашу встречу собралось не меньше тысячи человек, люди разве что на люстрах не висели, все балконы этого огромного Дома культуры были забиты. Его руководители не ожидали такого, они испугались и уже на следующую встречу нас не пустили. Но мы никого не бросали, все, кто хотел продолжения, после нескольких открытых встреч попадали на оглашение. Конечно, нельзя было создать группу из трёхсот, четырёхсот, пятисот человек. Это был бы лекторий, а никоим образом не оглашение. Я понимал, что группы больше 30, 35 человек быть не может и поэтому разбивал всех на небольшие группы от 20 до 40 человек и своих помощников распределял по всем этим группам. Давал им мои магнитофонные записи, а сам приходил к ним по очереди: сейчас в эту группу, на следующую неделю в другую, потом в третью, четвёртую. И так обходил все группы.
Это было и на втором, и на третьем этапе оглашения. Первого этапа тогда вообще не было, к слову говоря, и это тоже интересно, что первоначально, в конце 70-х годов, был только второй этап. Вместо первого этапа мы просто говорили людям, что пока не начнётся собственно оглашение, не теряйте времени и читайте Евангелие, начинайте молиться как можете, своими словами и т. д. На втором этапе катехизаторы встречались с группой, ставили мои записи тем оглашения и обсуждали возникающие вопросы.
Второй этап – это два месяца, третий этап у нас уже был, но это была всего-навсего неделя.
А где же размещались 40 человек? В квартире столько народу не поместится.
Иногда было 20–25 человек, и они собирались по квартирам, а для 30–40 уже, конечно, искали помещение.
Ещё в конце 1980-х не было даже исповеди за всю жизнь. Было, конечно, моё персональное собеседование с каждым в каждой группе. Я не знаю, как я это выдерживал. По 300 человек было на собеседовании перед Рождеством, потом столько же перед Пасхой, потом перед Успением и иногда ещё в промежутках.
Так что в то время оглашение проходили по тысяче человек в год, и это те, кто дошёл хотя бы до конца второго этапа. А некоторые проходили лишь половину пути оглашения или меньше, так что если посчитать всех, кто начинал катехизацию, это будут десятки тысяч человек. И братство несло на себе такую нагрузку. Это кроме института, кроме участия в научной деятельности, кроме публикаций, личного общения, многочисленных поездок, попечения о храмах, работы с детьми, молодёжью, подростками.
И конечно, это стало известно. Мы и не скрывали ничего. К слову, владыка Арсений3 мне сказал в 1993 году: вот кто-то на вас жалуется, что вы по-русски служите. Вы напишите у себя в притворе объявление, что у вас миссионерский приход, и люди всё поймут и проблем не будет. И действительно, мы написали такое объявление, но поняли нас не все…
Так дал бы благословение…
Он сказал: нет, не могу. Если патриарх потом что-то против вас скажет, тогда не обижайтесь, и я тогда буду против вас.
Он был по-своему открытым и простым человеком. А однажды он даже пришёл во Владимирский собор на службу и стоял в конце храма. Я в середине литургии обернулся, увидел владыку Арсения и думаю: что теперь делать? как быть? тут же менять на церковнославянский язык? И я решил: ничего не буду менять! Как я служу всегда, так и буду служить при владыке. И он послушал, посмотрел, ничего не сказал и пошёл. К нему подошли наши братчики: «Ну как Вам?» – «Ну, непривычно». И всё! Тогда этого было достаточно. Но к концу 1993-го мы столкнулись уже с другой картиной…
Беседовал Андрей Васенёв
Фото из архива Анатолия Мозгова († 2008)
————
1 Первое интервью об истории братства было опубликовано в 2024 г. в «Кифе» № 3 (307) под заголовком «Немного о корнях», второе – в «Кифе» № 6 (310) под заголовком «Жаль, что агапическая традиция Церкви так мало исследована», третье – в «Кифе» № 7–8 (311–312) под заголовком «Как я писал “герасимовскую” статью», четвёртое и пятое – в 2025 г. в «Кифе» № 1 (317) под заголовком «Вы не поверите, но в те годы открыто произносить слова “община” и “братство” было опасно» и в «Кифе» № 2 (318) под заголовком «Рождение общины и братства».
2 Подробно об этих событиях рассказывается в интервью свящ. Георгия Кочеткова «Таинствоводство – как раз то звено, которого прежде так не хватало для того, чтобы всё связалось и сошлось воедино» (в материале рассказывается о начале практики таинствоводственного этапа оглашения, совпавшей с событиями изгнания о. Георгия из ЛДА). «Кифа» №12 (304), 2023 г.
3 Митрополит Липецкий и Задонский Арсений (Епифанов) с 1990 по 2019 год служил в Москве, являясь епископом (с 1997 года – архиепископом, 2014 года – митрополитом) Истринским, викарием патриарха Московского и всея Руси.
Кифа № 4 (320), апрель 2025 года