Фрагмент Русской беседы, прошедшей в Петербурге к 200-летию писателя
В школьные годы на меня произвёл неизгладимое впечатление сначала фильм по роману «Идиот», потом и сама книга. Я была заворожена образом князя Мышкина. Для меня много значило на пути к вере, что в черновиках Достоевского есть помета «князь – Христос».
Юлия Валентиновна Балакшина, председатель Свято-Петровского малого православного братства, доктор филологических наук: Предлагаю поделиться тем, кто как отпраздновал юбилей Достоевского.
Григорий Анатольевич Волненко, член Вениаминовского братства, учитель русского языка и литературы: По правде говоря, я очень хотел попасть на конференцию в музее Достоевского. Я каждый год стараюсь на неё попасть, но в этом году не смог, потому что у меня каждый день были уроки.
Владимир Алексеевич Котельников, научный сотрудник Пушкинского дома: Там было много интересных докладов, любимых мною участников. Но не огорчайтесь: была трансляция и она будет размещена, я думаю, ещё и в инстаграме. Позвольте ещё немного пропагандировать музей Достоевского, в котором вы все, наверное, были? В первую субботу июля будет проходить день Достоевского на улице.
Протоиерей Георгий Пименов, клирик храма Воскресения Христова у Варшавского вокзала: Владимир Алексеевич, можно в вашем лице поблагодарить Фёдора Михайловича и музей Достоевского? Потому что я первые лекции об оптинских старцах послушал именно там, в музее Достоевского, в подвальчике. Их вели будущий отец Геннадий Беловолов и Людмила Ильюнина. Это произвело на меня в те 1990е годы такое впечатление, что с той поры я из храма не уходил. Поэтому Фёдор Михайлович, на мой взгляд, это такой миссионерский потенциал…
Ю.В. Балакшина: Если начались личные свидетельства, я тоже должна признаться, что первым импульсом веры я обязана Достоевскому. В школьные годы на меня произвёл неизгладимое впечатление сначала фильм по роману «Идиот» (1958 года), потом и сама книга. Я была заворожена образом князя Мышкина. Для меня много значило на пути к вере, что в черновиках Достоевского есть помета «князь – Христос». Поэтому Достоевский для меня никогда не был связан только с «подпольем», как сейчас это иногда пытаются подать.
В.А. Котельников: Ну, это вредная подача, конечно.
Я добавлю немного статистики к тому, что здесь говорилось и Вами, и отцом Георгием. Поскольку я кандидатскую диссертацию писал в библиотеке Духовной академии, то эта среда мне очень хорошо знакома, и там я как раз узнал, как много людей пришло поступать в Духовную академию после прочтения Фёдора Михайловича. Их десятки.
Ю.В. Балакшина: Это происходило в какие-то определённые годы, мне кажется. Я хочу сказать, что сейчас религиозные смыслы в творчестве Достоевского почему-то считывают гораздо меньше, и с гораздо большей активностью считывают весь «подпольный ужас», который он весьма ярко изобразил.
В.А. Котельников: Его наследие как ничто другое всё-таки взывает к разделению. Собственно говоря, это соответствует всякому религиозному сознанию – разделение на качественно разные вещи.
Да, конечно, меры ему нет. В этом отношении Европа не всегда права, глядя на него, и особенно аккуратный немец, Томас Манн, который провозгласил: «Достоевский – но в меру».
Здесь-то и проходит с трудом преодолеваемая, а местами и вовсе непреодолимая граница между не только Достоевским, но и нами, впитавшими его в себя – и Западом. Именно по этому делению – по мере. И, конечно, «Достоевский в меру» – это уже не Достоевский. Потому что он всякую меру раздвинул до невозможных пределов.
Для меня он прежде всего писатель-антрополог, в самой широкой сфере антропологии, широчайшей. То, что он сказал о человеке, на мой взгляд, вечно. Сказал он не только слова, которые вызывают «гуманитарное восхищение», но и много правды довольно тёмной.
Юбилей юбилеем, но мы все всё-таки люди не юбилеев и не праздников, а люди мысли и люди труда, я думаю. Поэтому, конечно, нужно эту правду говорить – что Достоевский в человеке (это, кстати, и в его записях запечатлено) обнаружил зло гораздо глубже, чем это думают лекаря-социалисты. Он заглянул в такую биосоциальную природу человека, от лицезрения которой иногда делается не по себе.
В частности, Достоевский понял, что преступление лежит глубоко в природе человека. И одна из антропологических проблем проявляется тогда, когда оно громко заявляет о себе и управляет и мыслями, и поведением человека. Эта проблема (в ещё достаточно простом, почти схематическом виде) разобрана уже в «Преступлении и наказании» – с благополучным концом, с выходом из плена зла, в который попал Раскольников под влиянием не только идеи. Здесь и его наполеоновским вопросам, и всему остальному подпевала и его человеческая природа…
Достоевский вообще требует обдумывания. Не просто перелистывания в погоне за сюжетом, беглого наблюдения за поведением героев. Хотя роман этот всё-таки детективный, местами даже авантюрный, он при этом требует обдумывания каждого слова…
Ну, и, по своему обычаю вносить всяческие смятения, я скажу одну вещь, к которой вы по-разному отнесётесь. В черновых материалах к «Идиоту» написано: «Князь Христос». И все почему-то это с радостью прикладывают к Мышкину. А вот некоторые, очень неглупые люди, посмотревши внимательно на всё, что там происходит, сказали, что Мышкин – это на самом деле погубитель всех, кто его окружает. Хорошо, это крайность, я не настаиваю. Но всё-таки посмотрите ещё раз – а кого он спас на самом деле? Это раз. А второе: вот такая деталь – мы Мышкина хоть раз видим в церкви? Да, он в своём несчастном выступлении в салоне генеральши громит римскую церковь, и в общем справедливые упрёки ей бросает. Но сам-то он человек церкви или нет?
Ю.В. Балакшина: Образ Церкви появляется у Достоевского только в романе «Братья Карамазовы».
В.А. Котельников: С религиозностью и церковностью Достоевского тоже есть вопросы. Особенно если вспомнить Иоахима Флорского1. Мне совершенно точно известно, что Достоевский про него знал. И черты иоахимизма у Достоевского, несомненно, есть. Одна из этих черт, например, – отодвигание белого духовенства в сторону от всех процессов религиозного сознания и выдвижение на первый план чёрного духовенства. Я никаких выводов не делаю, но подумать-то надо.
В общем, проблемы, проблемы и проблемы. Вот он и с Князем Христом больше тему не развивает. Да, он хотел изобразить положительно прекрасного человека, но вот я занялся так называемой «археологией “Идиота”». И совершенно очевидно, что Достоевский, замыслив одно, решил совершенно другое. Совершенно другое… Потому что он, как бедный литератор-пролетарий писал страница за страницей, глава за главой, даже отчасти забывая, что было в начале, и спешно публиковал всё это в «Русском вестнике». Просто бегом. У него это видно по планам и по заметкам. В тексте романа он, конечно, всё причесал и прибрал, но цельности всё равно не достиг. Видно, что у него Мышкин менялся постоянно, то есть сначала был смиренник, да, а потом в нём взыграли такие страсти… Не дай тебе Бог. К Настасье Филипповне он ведь подспудно испытывает страсть, но не эротическую, а страсть к больному ребёнку, как там это прописано. Это человек (если говорить о каком-то мужском естестве), который любит страдающую женщину. А не страдающая ему не нужна. И поэтому он провоцирует Аглаю тоже на всяческие страдания. Вот если бы она исстрадалась, как Настасья, то он бы её полюбил, а может быть, даже и женился бы, хотя это сомнительно.
Ну и наконец, наконец уж про того же Мышкина, который очень больное место у всех, несмотря на то, что московские коллеги его всё-таки воспевают как прекрасного человека и всё. Нет, не всё! Потому что на вопрос, который Ипполит Терентьев задаёт в присутствии других людей: «Правда ли, что Вы настоящий христианин?», – ведь Мышкин ничего не отвечает. И на его же вопрос «Правда, князь, что Вы раз говорили, что мир спасёт “красота”?» Мышкин молчит…
Анастасия Анатольевна Наконечная, сотрудник газеты «Кифа»: Но Христос тоже молчал.
В.А. Котельников: А в деяниях их большая разница и расхождение. Совсем разное поведение и разные линии деятельности. Князь Мышкин молчит не потому, что в себе всё это держит. Я боюсь, ему нечего сказать. А Достоевский поправил его в черновиках, сказал: «Мир спасёт красота Христова»… Вот это точное окончательное без всякого умолчания определение, согласны вы с этим?
А.А. Наконечная: Да.
В.А. Котельников: Вот и всё. Но в романе-то этого нет! Романы Достоевского вообще страшно сложная вещь.
Ю.В. Балакшина: И всё-таки, Владимир Алексеевич, говоря о человеке у Достоевского, Вы больше сейчас говорили про «антропологию вниз». Однако не менее активно он пытался открыть своим читателям «антропологию вверх». Это мне кажется гораздо более значимым его открытием, чем тот духовный бунт, который он описал. Он показывал, что в человеке есть «подвал», но и то, что в человеке есть и духовный «чердак», он нам тоже показал… Почему Вы об этом не сказали?
В.А. Котельников: Знаете, это надо обосновать и это надо показать, насколько это вверх. Если вы имеете в виду старца Зосиму, который подтягивает вверх до Каны Галилейской и Алёшу тоже… то и с Зосимой тоже есть вопрос. Это точно православный аскет?
Ксения Тихомирова, реставратор, сотрудник Эрмитажа: А какой же?
В.А. Котельников: А вот монахи улыбались в ответ на все его размышления и говорили, что монах так рассуждать вообще не может.
Вверх Достоевский человека, конечно, тоже подтягивает, вне всякого сомнения. Но в каком направлении, в каком исповедании? При этом человек что-то исповедует. Что наверх ведут пути страдания, это совершенно очевидно по Дмитрию Карамазову. Он уходит в рудники, но поднимается к Богу на самом деле.
Г.А. Волненко: Для нас очень важен опыт исповедников ХХ века. Я хорошо помню своё впечатление от книги Сергея Иосифовича Фуделя о Достоевском. Мне кажется, это одна из лучших книг. И в ней автор находит в произведениях Достоевского как раз прочные устои, а не безграничность. По крайней мере его церковное сознание не противится никаким открытиям Достоевского. Фудель, сын тюремного священника, исповедник веры, был человеком глубоко церковным, мы можем сказать это совершенно определённо. И его не смущал Достоевский в его крайних открытиях художника. Мне кажется, этот момент нужно учитывать.
Да и в русской религиозной философии, насколько я себе представляю, всё-таки не было мнения, что Достоевский как-то преступал в своём творчестве границы церковного православного сознания. Я, по крайней мере, таких утверждений не встречал.
* * *
Ю.В. Балакшина: Поскольку беседы у нас русские, мы хотели ещё поговорить о национальном идеале. Схватил ли Достоевский, на Ваш взгляд, какие-то психологические черты именно русского человека и в чём они?
В.А. Котельников: О русском народе как моральном субъекте, как субъекте истории, у Достоевского были идеалистические, мягко говоря, представления. Некие обобщающие представления, на которые он смело опирался, не дифференцируя. Персонализация образа русского народа в целом – это, конечно, мужик Марей. Это совершенно правильно: это сила, это близость к земле, это сострадание к тому, кто испуган, болен, несчастен. Прекрасное качество. Вот если бы из Мареев составить не говорю весь народ, но хотя бы какие-то общества, хотя бы включить вот таких мужиков в какие-то социальные группы, где они могли бы действовать по своей логике, по своим чувствам, по своему разумению, счастья выше быть бы не могло2. Но ведь факты-то исторические, они же против такой идеализации народа.
Да, в том же «Дневнике писателя» Достоевский признаёт, что народ груб, много пьянства и всего остального, он этого не отрицает, но он апеллирует к религиозному чувству народа. Больше того: вы помните, он говорит там даже, что народ-то как следует верить не умеет, он догматов не знает. А собственно говоря, что его ведёт тогда – какой-то «религиозный инстинкт» и всё? Но ведь на инстинкте последовательную линию поведения очень трудно построить. Поэтому у нас и пошло всё вразнос. Я понимаю, наверху сидели (я имею в виду 1918 год) совершенно определённые люди, с определённым отношением к нам, к нашему этносу вообще, к русскому человеку, к русской истории, к традиции – это понятно. Но всё-таки народ-то и сам ведь безумствовал.
Ольга Константиновна Фёдорова, филолог, заведующая экспозиционным отделом музея «Смольный»: Про народ Бунин сказал, что из него, как из дерева, можно сотворить и дубину, и икону3. Как раз Достоевский и раскрыл это. Это широта, о которой он сказал, что человека надо сузить4.
В.А. Котельников: И поэтому у него есть и прекрасные идеалы, и страшные. А с другой стороны мы понимаем, что если человека сузить, тогда это будет не русский человек. Одна из особенностей русского человека – его широта. В этом и хорошее, и плохое. Это до сих пор современно, это и к нам относится, нас открывает.
Ю.В. Балакшина: Второй полюс этой широты связан с иконой. Это прп. Серафим Саровский, старец Силуан Афонский… А сейчас второй полюс – где он, в чём? Полюс веры оказался разрушен, отнят у народа.
В.А. Котельников: Отнят… А зачем отдали?
А.А. Наконечная: Так с пулемётом пришли.
В.А. Котельников: Ну и что? И сопротивление можно было организовать в конце концов.
А.А. Наконечная: Так и организовали, множество восстаний было уже после Гражданской войны. Они были жестоко подавлены.
В.А. Котельников: Против советской власти и за что? За религию?
А.А. Наконечная: И за религию тоже.
В.А. Котельников: Главный мотив всё-таки был тот, на который покушались большевики – землю не отдадим! А остальное как приложится.
История, конечно, очень по-разному пишется и происходила по-разному. Достоевский в своей очень экзальтированной любви к народу за лучшие его качества совершенно прав. И мужик Марей – это вечный образ.
————
1 Иоахим Флорский, также Иоахим Калабрийский (ок. 1132–1202) – итальянский богослов, экзегет и мистик; аббат монашеского ордена цистерцианцев, прорицатель, основатель Флорского монастыря (1191) и нового монашеского ордена (флоренсы; 1196); вдохновитель религиозного движения иоахимитов; яркий мыслитель философско-мистического склада. Родоначальник средневекового хилиазма: свои пророчества, включая приход тысячелетнего царства Божия на земле, строил на основе толкования Библии. Блаженный Римско-католической церкви (день памяти – 30 марта).
2 Разумеется, речь идёт о времени Достоевского. В XX веке (прежде всего в годы коллективизации) русские «мужики Мареи» были уничтожены. – Ред.
3 «Из нас, как из дерева, – и дубина, и икона, – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это дерево обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачёв. Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто?» (из «Окаянных дней» Ивана Бунина).
4 Слова Дмитрия Карамазова: «Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Ещё страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чёрт знает что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой» (Братья Карамазовы. Кн. III, гл. 3).
Кифа № 12 (280), декабрь 2021 года
